Постановка проблемы

В декабре 2021 года исполнилось 30 лет со дня распада СССР, означавшего исчезновение с геополитической карты мира не только одной из крупнейших экономик мира, но и самой гуманистической цивилизации в мире. Вчерашний мировой лидер распался на независимые государства, которые до сих пор, по классификации мировой системы И. Валлерстайна, относятся к странам полупериферии и периферии (Валлерстайн, 2006).

Российская Империя и позже образованный на большей части её территории СССР опирались на централизацию и строгую иерархию исполнительной власти. Такая конфигурация позволяла аккумулировать ресурсы большой страны и направлять их целевым образом на решение стратегических государственных задач, развитие отдельных регионов, обеспечивая сбалансированность. Сильное единое государство исключало либо идеологически гасило территориальные претензии одного народа к другому, сглаживало остроту межнациональных, межконфессиональных конфликтов, не допускало либо минимизировало вмешательство во внутренние дела со стороны приграничных государств.

Распад СССР привёл к образованию 15 новых государств (РФ, Беларусь, Украина, Молдова, Литва, Латвия, Эстония, Грузия, Армения, Азербайджан, Казахстан, Туркменистан, Узбекистан, Киргизстан, Таджикистан), которые получили право определять курс своего дальнейшего развития. В современных реалиях принято говорить о том, что эти страны получили в результате раскола единого пространства, делая акценты на обретении независимости и самоидентичности. Однако в рамках данного исследования мы ставим перед собой задачу посмотреть, а что же они потеряли и насколько смогли заявить о себе как о конкурентоспособных игроках на мировой арене.

Новизна исследования заключается в том, что на основе теории систем в работе была сделана попытка показать, что существование бывших союзных республик в режиме единого государства было для них выгоднее, чем в формате обособленных государств, что связано с утратой синергетического эффекта бывшими участниками СССР после его распада.

Траектории и факторы развития государств постсоветского пространства

При рассмотрении эволюции экономических моделей постсоветских стран в период после распада СССР принято выделять ряд исходных практически идентичных условий для каждого из этих государств (Тураева, Вардомский, 2020). Во-первых, высокая степень изолированности от мировой экономики на фоне тесной интегрированности национальных хозяйств постсоветских стран между собой. Во-вторых, необходимость создания нового механизма государственного управления, имплементации институтов рыночной экономики и частных форм собственности (Raiklin, 2005). В-третьих, внутриконтинентальное положение большинства стран, слабый уровень развития инфраструктуры и логистики.

С учётом этих и других факторов, в том числе культурных особенностей наций, правительства стран следовали различными траекториями реформирования экономики, которые обычно объединяют в две группы: градуальные (постепенные) и шоковые преобразования (Popov, 2007). Однако вне зависимости от выбора траектории, все эти страны оказались в условиях, когда институциональные реформы необходимо было проводить достаточно быстро, а как известно, любые слишком быстрые, масштабные и особенно непоследовательные преобразования самым негативным образом влияют на традиционную культуру народа, порождают не только снижение его жизнеспособности, но и депопуляцию и даже вырождение (Балацкий, 2021). Кроме того, радикальные реформы и масштабная ускоренная приватизация привели к крайне негативным экономическим последствиям и разрушению национальной промышленности во всех странах, избравших этот путь (Виноградов, Рябов, 2019). При этом решающую роль при выборе дальнейшего пути экономического развития сыграло наличие ресурсной базы. Так, государства с богатыми запасами углеводородов (РФ, Азербайджан, Казахстан и Туркменистан) выбрали путь ресурсо–ориентированной экономики, обеспечив тем самым достаточно высокий среднедушевой ВВП и экономический рост; Киргизия и Таджикистан, экспортируя трудовую силу, стали показательными примерами «экономик денежных переводов» (Drahokoupil, Myant, 2015); Грузия, Армения и Молдавия, пользуясь благоприятными природно–климатическими условиями, сделали акцент на развитии сельского хозяйства и сервисной экономики; Белоруссия и Узбекистан в силу различных обстоятельств в разных пропорциях адаптировали комбинации этих моделей развития (Тураева, Вардомский, 2020).

Ещё одной отличительной характеристикой постсоветского развития является выбранная странами интеграционная стратегия (Акаев и др., 2016). С этой точки зрения можно выделить следующие группы стран. Во-первых, государства–участники ЕАЭС, для которых РФ выступает ключевым союзником и партнёром в экономической и прочих сферах интересов. Во второй группе находятся Туркменистан и Азербайджан, для которых связи с Россией играют чуть меньшую роль из-за плотного взаимодействия с другими странами, формирующими спрос на нефть и природный газ. Третья когорта стран представлена Грузией и Украиной, избравшими США и иных членов НАТО в качестве ключевых партнёров. К четвёртой категории, как правило, причисляются прибалтийские страны, вошедшие в состав ЕС и максимально дистанцирующиеся от России и советского наследия (Mussagulova, 2021). Заключительная группа вбирает в себя страны с относительно слабой экономикой и достаточно гибкими политическими симпатиями: Узбекистан, Таджикистан и Молдова.

Что касается выгод и издержек каждой из интеграционных стратегий, то в научной литературе часто встречаются диаметрально противоположные суждения. Например, плотное взаимодействие с Россией нередко ассоциируется с ослаблением институтов за счёт переноса порочных деловых практик: коррупции, взяточничества и иных экономических преступлений (Grigas, 2012), тогда как улучшение институционального климата (укрепление верховенства закона, обеспечение прав граждан и демократизация) считается следствием сближения с европейскими державами (Dragneva, Wolczuk, 2012) или США (Belke et al., 2009). При этом интеграция с Россией открывает возможности для создания так называемого «сообщества безопасности», которое стимулирует качественный экономический рост на базе социокультурной идентичности сотрудничающих государств (Головнин, Захаров, Ушкалова, 2016). Некоторые количественные исследования вообще не показывают значимой статистической связи между влиянием интеграции с Россией на качество институтов соседних государств (Alexianu, 2015). В исследовании (Alexiou, Vogiazas, Solovev, 2020) продемонстрировано, что в группах постсоветских стран, разделённых по географическому фактору, качество институтов в период с 1996 по 2016 гг. почти не изменилось; а характер взаимосвязи между уровнями развития отдельных областей институциональной среды и темпами экономического роста слабо чувствителен к выбранной стратегии интеграции.

Со стороны экономической целесообразности интеграция с Россией также имеет ряд важных нюансов. Прежде всего снижение объёма внешнеторгового оборота (или доли России в сумме экспортно–импортных операций) связывается с падением веса России на арене мировой торговли и недостаточной развитостью некоторых отраслей её экономики (Petrovich–Belkin, Eremin, Bokeriya, 2019). Например, на рынках передового производства РФ является ключевым поставщиком лишь для трех стран (Белоруссия, Казахстан и Украина) из всех постсоветских держав (Симачев и др., 2021). Хотя уровень корреляции динамики изменения ВВП постсоветских государств по отдельности (без учёта прибалтийских стран) с колебаниями российского ВВП крайне высок (Benešová, Smutka, 2016). Более того, среди постсоветских стран наблюдается устойчивая конвергенция экономического развития (Benešová et al., 2017). При этом экономическая мотивация зачастую не рассматривается как главный фактор интеграции с Россией, первостепенная роль отводится военному и политическому взаимодействию (Vinokurov, Libman, 2012).

Траектории развития экономики, очевидно, по–разному влияли на благополучие граждан и социальный климат в каждой из стран. Динамика уровня счастья, согласно опросам, за последние 15 лет в целом положительная, хотя население ни одной из постсоветских держав нельзя причислить к группе самых счастливых (Helliwell et al., 2021). В качестве одной из главных проблем, омрачающих повседневную жизнь граждан, рассматривается повсеместная несправедливость, ограничивающая доступ к тем или иным благам и препятствующая самореализации (Habibov, Afandi, 2015). А в качестве важного залога счастливой жизни в этих странах выступают традиционные межличностные связи и ценностно–нормативная целостность общества (Андреенкова, 2020).

В закавказских государствах, имеющих самые низкие значения индекса счастья среди постсоветских стран, субъективное благополучие жителей подрывается бедностью, безработицей и неэффективностью системы социальной защиты (Habibov, Afandi, 2009). Относительно высокие значения уровня счастья в Киргизии, Таджикистане и особенно Узбекистане связывают с нахождением чрезмерно большой доли населения за чертой бедности, что обеспечивает тем самым приемлемый уровень социального неравенства и расслоения общества (Karabchuk, Sal’nikova, 2018). В России, наоборот, глубокая материальная дифференциация уже долгие годы приводит к росту аномии и маргинализации большей части населения (Давыдова, Седова, 2004). Главной причиной неудовлетворённости жизнью граждан Республики Беларусь часто называется сильное давление государственного аппарата и экстремальное ограничение гражданских свобод (особенно остро в последние годы) (Moshes, Nizhnikau, 2021), тогда как в Казахстане, согласно расчётам, рост удовлетворённости качеством жизни не в последнюю очередь связан с одобрением гражданами власти и государственных институтов (Serikbayeva, Abdulla, 2021). Уровень счастья в прибалтийских государствах, хотя и ниже, чем в среднем по Европе, но за последние 15 лет уверенно растёт. Основные тревоги жителей этих стран связаны с низкими темпами экономического роста и малопривлекательными местными рынками труда (Cipane, Sloka, 2019).

Таким образом, за прошедшие с распада СССР три десятилетия вновь образовавшиеся страны не только определились со стратегией своего дальнейшего развития, но и прошли некий путь, в результате которого они достигли определенного уровня развития и заняли то или иное место на геополитической карте мира. Задача дальнейшего исследования состоит в том, чтобы оценить прогресс этих стран в постсоветское время по различным направлениям и сделать вывод о том, насколько обретённая независимость позволила им заявить о себе в мировом пространстве.

Основные социально–экономические показатели дезинтегрированного существования

Ввиду обширности собираемой статистической информации в данном разделе будет сделан акцент на некоторых ключевых демографических и экономических показателях. При этом важно сопоставить значения показателей до распада СССР (или в наиболее близкий период после 1991 года) и в настоящий момент времени (таблица 1 и таблица 2). В анализе мы исходим из того, что все государства продолжили своё существование; ни одно из них за последние 30 лет устойчиво не находилось в экономической депрессии; везде в той или иной степени фиксировался экономический рост, который был реализован за счёт принципиально разных факторов. Таким образом, общая картина свидетельствует о том, что целесообразно искать у рассматриваемых государств общие черты постсоветского развития.

Таблица 1

Демографические показатели государств

Таблица 2

Экономические показатели государств

Примечание: * – данные за 1997 год; ** – данные за 2019 год.

Проведённый межстрановой сравнительный анализ позволяет сделать следующие выводы.

Во-первых, за период 1990–2020 гг. численность населения увеличивалась только в государствах, где большая часть проживающих исповедует ислам (Азербайджан, Казахстан, Туркменистан, Узбекистан, Таджикистан, Киргизстан), что во многом связано с традициями и ценностями исламской культуры. Суммарный прирост населения в этих странах составил 26 млн человек на фоне сокращения численности проживающих в другой группе государств на 17 млн человек. При этом все страны в рассматриваемый период времени переживали снижение уровня рождаемости. Однако если для стран, в которых превалирует мусульманское население, изначальный уровень рождаемости имел запас прочности для обеспечения его естественного прироста, то снижение рождаемости в остальных государствах стало достаточным для депопуляции нации.

Во-вторых, по темпам роста экономики в 1996–2020 гг. в число аутсайдеров попали РФ, до сих пор страдающая от действия санкций, и Украина, по-прежнему не преодолевшая деструктивные последствия государственного кризиса 2013–2014 гг. Лидеры – Туркменистан и Азербайджан – подпитывают развитие национальной экономики экспортом газа и нефти. Прибалтийские страны, как и Европа в целом, демонстрируют достаточно умеренные темпы роста ВВП.

Стоит отметить, что экономический успех большинства государств сопряжён с ростом совокупного внешнего долга. Многие из них берут пример с США, когда внешний долг оказывается сопоставим с ВВП или превышает его (например, Украина, Казахстан, Киргизия, Латвия, Грузия). Фактически, такие государства уже являются банкротами, что указывает на деструктивный оттенок положительных темпов роста ВВП. Только двум государствам в разной степени удалось добиться снижения внешнего госдолга: Российской Федерации и Туркменистану. Последний практически избавился от внешнего долга.

Данные таблиц 1–2 позволяют выделить четыре группы государств по экономико–демографическим показателям (рисунок 1). Граница долгового фактора, определённая на уровне 50%, позволяет провести некоторую черту между государствами–должниками и относительно платёжеспособными государствами. При этом фактические значения долгового бремени в 2018 году у рассматриваемых государств лежат существенно выше данной отметки либо ниже её (таблица 2). Для демографического показателя выбрана точка нулевого прироста населения, идентифицирующая государства с депопуляцией и государства с приростом населения.

Рис. 1. Группировка постсоветских государств по экономико–демографическим показателям

Данные рисунка 1 указывают на то, что шанс сохранить статус платёжеспособного государства имеют только те бывшие республики СССР, которые обладают востребованными на мировом рынке природными ресурсами. Однако данное условие является необходимым, но недостаточным. Яркий пример Казахстана свидетельствует о том, что даже с развитым нефтегазовым сектором финансовое состояние государства может быть близко к банкротному. С другой стороны, управленческая модель Туркменистана при ресурсном богатстве позволила достичь финансовой суверенности.

Необходимо обратить внимание на то, что серьёзных источников экономического роста, связанных с высокотехнологичным производством, не имеется ни в одном государстве–бывшей республики СССР (возможно, за исключением оборонно–промышленного комплекса РФ). Более того, режим автономного существования государств привёл практически к полной утрате многих стратегических производственно–инфраструктурных активов, доставшихся от СССР без шансов на восстановление при сохранении status quo.

Таким образом, экспресс–оценка социально–экономических показателей государств показывает, что для многих из них прошедшее тридцатилетие не обернулось периодом процветания. Наблюдаемый экономический рост, как правило, сопровождался усилением внешней зависимости и эксплуатацией имеющихся природно–сырьевых ресурсов на фоне отсутствия или незначительных успехов в технологической модернизации и инновационном развитии. Кроме того, в странах, где большая часть населения не является сторонниками ислама, происходящие изменения сопровождались сокращением численности населения и его старением.

Университеты постсоветских государств в мировом образовательном пространстве

Ещё одним аспектом, характеризующим автономное развитие стран постсоветского пространства, является их образовательный потенциал. Значимость его оценки для понимания последствий распада СССР для государств, образовавшихся в результате этого раскола, связана прежде всего с высокой степенью взаимозависимости уровней развития экономики и образования. Однако вопреки сложившемуся мнению о том, что именно развитие образовательной системы является локомотивом экономического развития (Valero et al., 2019), мы являемся сторонниками противоположной, не менее распространённой точки зрения, согласно которой образование «вторично» по отношению к экономике и его успехи отображают результаты промышленного развития и роста экономической активности (Талеб, 2014; Hamdan et al., 2020; Балацкий, Екимова, 2021). Более того, некоторые исследования указывают на прямую связь между образовательным потенциалом страны и количеством существующих в ней глобальных высокотехнологичных компаний (Балацкий, Екимова, 2018). Например, три УМК Южной Кореи коррелируют с тремя транснациональными корпорациями – SamsungElectronics, Hyundai Motor и LG Electronics; в Сингапуре, где успешно действуют две крупнейшие глобальные корпорации (Singapore Telecommunications и Wilmar) созданы два сильных УМК; Финляндия, известная легендарной компанией Nokia, располагает одним УМК (Балацкий, Екимова, 2018). Исходя из этого уровень развития университетской системы страны и её конкурентоспособность позволяет оперативно получать информацию не только о наличии УМК, но и о месте и роли того или иного государства в глобальной геополитической конкуренции.

Для оценки образовательной конкурентоспособности стран постсоветского пространства обратимся к анализу рынка университетов мирового класса (УМК). Проведённые ранее исследования позволили установить крайнюю неравномерность распределения УМК на карте мира (Балацкий, Екимова, 2021). Помимо трёх глобальных геополитических центров УМК (Северная Америка, Объединённая Европа и Азия), можно выделить регионы, где таких структур не существуют (Африка и Ближний Восток), и пространство, где имеются единичные случаи подобного явления (Латинская Америка и постсоветское пространство). Для того чтобы понять, какие государства из последний группы приняли участие в борьбе за мировое образовательное пространство, обратимся к таблице 3.

Таблица 3

Параметры университетских систем стран Латинской Америки

Несложно видеть, что за эти годы ни одно из государств постсоветского пространства, за исключением России, никак не проявило себя в глобальной образовательной сфере. Это говорит о том, что по прошествии тридцатилетнего периода автономного существования пока только одна Россия из всех бывших союзных республик обозначила своё присутствие на рынке УМК и на текущий момент её прямыми конкурентами являются латиноамериканские государства. Остальные же страны находятся на периферии образовательного пространства и пока не имеют никаких предпосылок для того, чтобы вступить в конкурентную борьбу. По всей видимости, у этих стран нет ни человеческого потенциала, ни исторических предпосылок, чтобы успешно конкурировать в мировом образовательном пространстве. При этом образовательный потенциал стран Латинской Америки (W) более чем в 3 раза превышает аналогичный показатель постсоветского пространства, и там, в отличие от последних, в гонке за мировую конкурентоспособность на рынке образовательных услуг принимает участие 5 латиноамериканских государств.

Прошедшие пять лет отражают и качественные изменения на образовательном рынке двух регионов. Как видно из таблицы 3, в рассматриваемый период произошло увеличение УМК на территории Латинской Америки, тогда как число УМК на постсоветском пространстве никак не изменилось. Более того, настораживающим является тот факт, что присутствие МГУ им. М.В. Ломоносова в числе УМК является крайне неустойчивым. Это связано с тем, что одним из критериев, учитываемых при составлении рейтинга УМК, является коэффициент научной диверсификации университета, который показывает число предметных рейтингов системы QS, где фигурирует вуз в списке ТОП–50 (R) [1]. «Границей отсечения» в алгоритме идентификации университетов принята отметка R=5. Российский университет по данному критерию постоянно балансирует на грани и рискует утратить свой высокий статус, тогда как бразильский и мексиканский университеты преодолевают указанный барьер достаточно уверенно, что делает их позиции в рейтинге более стабильными, однако недостаточными для того, чтобы их рассматривать в качестве серьёзных конкурентов лидерам глобального образовательного рынка (таблица 4).

Таблица 4

Параметры УМК Латинской Америки и России

Примечательно, что приведённые в таблице 4 УМК подтверждают выдвинутое в работе (Балацкий, Екимова, 2018) предположение о связи университетского и корпоративного потенциалов. Так, наличие УМК в Бразилии коррелирует с известной во всем мире авиационной компанией Embraer S.A., штаб–квартира которой находится именно в Сан–Паулу, а наряду с UNAM в Мехико функционирует крупнейший телекоммуникационный холдинг America Movil, который входит в число мировых лидеров по количеству абонентов и является одной из немногих компаний, пробившихся на азиатский рынок. Некую аналогию можно проследить и в России, где наиболее инновационной среди российских корпораций является «Газпром», однако в настоящее время даже МГУ не может рассчитывать на тесное взаимодействие с передовой национальной корпорацией, что делает позиции российского УМК достаточно неустойчивыми.

Таким образом, несмотря на незначительное преимущество потенциала Латинской Америки над университетской системой постсоветского пространства, рассматриваемые регионы являются аутсайдерами в глобальной борьбе за образовательное пространство и не являются конкурентоспособными игроками на рынке передовых университетов. Для уточнения данного тезиса обратимся к таблице 5, в которой приведена относительная производительность труда (ПТ) [2] в странах постсоветского пространства, Бразилии и Мексике, и оценим, как развитие образовательной сферы взаимосвязано с экономическим прогрессом.

Приведённые данные позволяют увидеть, что распад СССР, произошедший в 1991 году, негативно отразился на всех экономических процессах и привёл к резкому ухудшению экономики вновь образовавшихся стран. В отдельных случаях наблюдалось более чем двухкратное увеличение отставания ПТ от США (например, в Грузии), которое практически на всей территории постсоветского пространства продолжалось как минимум всё следующее десятилетие. При этом в отдельных странах оно достигло катастрофичного масштаба, упав до уровня однозначных значений относительно ПТ США (например, в Таджикистане, Киргизии, Узбекистане и др.).

Таблица 5

Относительная производительность труда (США=100%) в странах постсоветского пространства, Бразилии и Мексике

Данный факт легко объясним, если вспомнить принцип устройства экономики СССР, которая представляла собой единый отлаженный механизм, в котором каждой республике отводилось строго определенное место с учётом имеющегося в регионе потенциала (природно–ресурсного, инновационно–технологического и др.). Так, в Казахстане и Узбекистане выращивали хлопок, в Литве и Латвии развивали электронику, сахар был преимущественно украинским, шпроты – рижские и т.д. Фактически, был реализован принцип узкой специализации, которая в совокупности позволяла добиваться значимых результатов. По данным МВФ, экономика СССР в 1990 году была второй после США в мире и на её долю приходилось 12,1% мирового ВВП [3].

Примечательно, что потребление товаров и услуг в республиках не было напрямую привязано к производству и практически во всех республиках превышало производимые объёмы (таблица 6). При этом вопреки распространённому мнению именно РСФСР (вкупе с Белорусской ССР) выступала в качестве донора, отдавая каждый третий заработанный рубль братьям по Союзу.

Таблица 6

Производство и потребление в республиках СССР в 1990 году

Произошедший распад СССР разрушил сложившийся механизм, в результате чего каждая из союзных республик оказалась в сложном экономическом положении, поскольку единое производственное пространство было раздроблено на отдельные части, каждая из которых в связи с установившимся новым миропорядком располагалась на территории другого государства. Выбор дальнейшего пути экономического развития каждой вновь образованной страной, как было отмечено ранее, формировался под влиянием наличия определённой ресурсной базы.

Наметившийся после 2000 года экономический рост в странах постсоветского пространства сопровождался не только внутренними проблемами, но и глобальными кризисами, в результате чего большая часть этих государств по прошествии 30 лет своего существования фактически только вернулась к уровню, который был у них перед распадом СССР, или незначительно его превысила. Такие страны, как Киргизия и Украина, даже не сумели приблизиться к уровню своего развития в советский период, достигнув только 70–процентный барьер от отметки 1990 года. Относительно успешными на этом фоне выглядят прибалтийский страны (Литва, Латвия и Эстония), РФ и Казахстан. Однако их успех объясняется изначально более высоким уровнем развития, а также вхождением прибалтийских государств в состав ЕС, и происходит на фоне масштабного оттока трудоспособного населения.

Таким образом, отсутствие существенного прогресса в экономической сфере не позволило бывшим республикам СССР совершить какой–либо значительный рывок и в образовательной сфере. МГУ им. М.В. Ломоносова, единственный УМК на всем постсоветском пространстве, обладает мощными историческими предпосылками, подкреплёнными экономическими успехами России относительно других постсоветских стран. Кроме того, как показывает практика, построение центров выдающихся достижений и формирование УМК тесно сопряжено со специальными программами государственного финансирования, которые на территории постсоветского пространства начали развиваться относительно недавно и которые невозможны без экономических успехов страны. Так, например, государственное финансирование в Канаде началось уже в 1989 г., Дании – в 1991 г., Финляндии – в 1995 г., Китае – в 1996 г., Гонконге – в 1998 г., Японии – в 2002 г., Австралии и Норвегии – в 2003 г., Тайване – в 2005 г., Германии – в 2006 (Салми, Фрумин, 2013). В РФ первый серьёзный институциональный шаг в данном направлении был сделан только в 2008 году. Более того, по экспертным оценкам, только сверхщедрое финансирование (более 100 млн долл.) позволяет осуществить прорывной успех в области формирования УМК (Салми, Фрумин, 2013). Однако ни РФ, ни остальные страны постсоветского пространства пока не могут позволить себе столь щедрых вложений.

Если обратиться к странам Латинской Америки, где ситуация с построением УМК обстоит немного лучше по сравнению с государствами постсоветского пространства, то можно увидеть, что несмотря на достаточно высокий уровень их относительной ПТ в начале 1990–х годов в сравнении с республиками СССР, за прошедшие три десятилетия происходило не сокращение отставания от США, а его нарастание (таблица 5), что не позволило и этим странам триумфально заявить о себе в глобальной образовательной конкурентной борьбе. Более того, можно сказать, что практически ни одна из рассматриваемых стран, за исключением вошедших в ЕС прибалтийских государств, к 2020 году не превысила уровень относительной ПТ, который наблюдался в Мексике в 1990 году. Противоположным примером является Китай, который, сократив за 30 лет отставание относительной ПТ практически в 7 раз и выйдя на первое место в мире по ВВП [4], совершил грандиозный рывок на рынке передовых университетов мира, взрастив за это время 10 УМК и поднявшись на 3 строчку в рейтинге стран мира по уровню потенциала национальных университетских систем [5].

Подводя итог вышесказанному, можно сделать вывод, что в настоящее время практически ни одна из стран постсоветского пространства, за исключением РФ, не представлена на рынке передовых университетов мира и не является конкурентоспособной в глобальной образовательной сфере, что связано, прежде всего, с отсутствием значимых экономических достижений и развития высокотехнологичного сектора в этих странах.

Конфликтный потенциал государственной разобщённости

Территория бывшего Советского союза, существующая в виде отдельных государств, приобретает усиливающуюся внутреннюю напряжённость. Устойчивым трендом стало распространение в обществе и государственной политике гипертрофированного национализма, приближающего в азиатских республиках и на Украине к шовинизму, что подчёркивает углубление обособленности на качественно новой основе с перспективой агрессивного противостояния.

Беларусь долгое время эксплуатировала литвинство как принадлежность к Великому княжеству Литовскому и противопоставление Белой Руси, являющейся частью русского народа. В Казахстане моноэтническая повестка регулярно пользуется государственной поддержкой (отказ от кириллицы, языковые патрули). Дискуссия вращается вокруг двух прямо противоположных точек зрения: развивать двунациональное государство или приступить к программе культивирования основной, или «титульной», нации (Sharipova, Burkhanov, Alpeissova, 2014). При поддержке США и ЕС Украина с 2014 года повернула на антирусский и антироссийский путь существования. В отношении Грузии, Армении и Азербайджана часто используют термин «банальный национализм» для описания дискурсов в поддержку насилия и обоснования разделения «мы–они» между противоборствующими сторонами конфликта; в каждой из стран эти дискурсы обычно инициируются государственными лицами (Tabidze, Atabekyan, 2020). Война в Карабахе (Арцахе) 2021 года показала стремительное вхождение Азербайджана в орбиту Турции. Национальная идентичность в Молдове имеет диалектическую основу: сторонники «молдаванизма» презирают «румынизм», и наоборот (Baar, Jakubek, 2017).

Избыточный рост националистических настроений во многих государствах приводит к запрету и ограничениям использовать русский язык как культурный элемент, связывающий народы: запрет на официальном уровне ввела Украина; ограничения на бытовом уровне – Казахстан, Узбекистан, Киргизстан. За вытеснение русского языка по принципу «что не разрешено, то запрещено» борются власти в Литве, Латвии, Эстонии.

Все цветные революции на постсоветском пространстве не были беспочвенны. Украина, Беларусь и Казахстан действительно накопили целую массу проблем в экономической, социальной и иных областях, что говорит о слабости государственных институтов и неспособности создать автономную и устойчивую к внешним шокам модель государственного управления. В 2020–2021 гг. цветная революция в Беларуси едва не завершилась успехом для её организаторов, и только прямой ввод войск РФ позволил сохранить правящий режим. В январе 2022 г. с попыткой государственного переворота столкнулся Казахстан. Благодаря политическому вмешательству сил ОДКБ удалось предотвратить обрушение государства. Однако в 2014 году РФ, оставшись в стороне, позволила цветной революции на Украине состояться и, в итоге, получила себе опасного врага, поддерживаемого НАТО, и реальную угрозу военного столкновения с ним, результат и последствия которого трудно предсказуемы, но будут иметь стратегическое значение для РФ и всего постсоветского пространства.

Растущая разобщённость приводит к обострению территориальных претензий между государствами–соседями и внутри государств. При этом старые территориальные споры являются принципиально не решаемыми, и могут получить только временный исход в пользу какой–либо стороны с перспективой пересмотра. Кроме того, прежние территориальные претензии имеют тенденцию обрастать новыми притязаниями, обычно подкреплёнными «исторической фактурой» от любого конфликтующего государства.

В настоящее время на пространстве бывшего СССР остаётся множество «горячих» точек, «замороженных» и активных:

– Грузия против Республики Абхазия (граница с Грузией – 163 км) и Республики Южная Осетия (граница с Грузией – 391 км). Республики поддерживаются РФ, которая де факто обеспечивают их безопасность на границе с потенциальным противником;

– Армения против Азербайджана и Турции за Нагорный Карабах (Арцах); в данном конфликте миротворческие силы РФ обеспечивают безопасность территории площадью 3170 кв. км;

– Молдова против Приднестровской Молдавской Республик с русским населением, поддерживаемым РФ (миротворческие силы РФ обеспечивают безопасность территории площадью 4163 кв. км и государственной границы протяжённостью 816 км);

– Украина против РФ за воссоединение с Крымом, Донецкую и Луганскую народные республики, поддерживаемые РФ;

– Таджикистан против Киргизии в пограничных конфликтах.

Следует отметить, что два миротворческих контингента РФ в Карабахе (Арцахе) и Приднестровье не имеют прямого сухопутного сообщения с территорией РФ, что делает их достаточно уязвимыми в случае непредвиденного обострения обстановки. Вмешательство РФ для поддержки миротворцев неизбежно потребует использование территории, воздушного пространства соседних государств (Грузии, Украины), что может стать отдельным осложняющим фактором.

Ряд государств бывшего СССР не могут гарантировать своё существование во внешнем агрессивном окружении. При невмешательстве РФ Армения за 44 дня потерпела поражение в войне с Турцией и Азербайджаном за Нагорный Карабах и находится в крайне сложном положении на грани оккупации. Угроза вторжения из Афганистана создаёт крупные риски если не физическому существованию Туркменистана, Узбекистана, Таджикистана и Киргизстана, то сохранению привычного для них общественно–политического строя. Эта угроза вынуждает РФ усиливать военную базу в Таджикистане и проводить в регионе военные учения.

В таблице 7 в агрегированном виде представлены военно–политические факторы, обременяющие бывшие союзные республики СССР.

Таблица 7

Ландшафт военно–политических «болевых» точек на постсоветском пространстве

Данные таблицы 7 иллюстрируют «шахматную доску» постсоветского пространства. За каждым знаком «+» стоят отдельные события и их предпосылки, градус напряжённости которых на текущий момент времени далеко неодинаков и нестабилен. Дополнительно на рассматриваемом ландшафте могут появиться и новые знаки «+».

Отдельного внимания заслуживает отношения РФ с приграничными государствами постсоветского пространства. Общая протяжённость государственной границы РФ с бывшими республиками СССР составляет почти 35% от длины экватора, и практически все участки границы являются проблемными с точки зрения госбезопасности. Только Союзное государство РФ с Беларусью делает границу между государствами фактически отсутствующей. Однако границу Беларуси с государствами – членами НАТО (Латвия, Литва, Польша) и антироссийской Украиной автоматически следует относить к военным проблемам для РФ.

Границы РФ с бывшими союзными республиками, в том числе являющими членами НАТО, характеризуются разной степенью напряжённости, образуя вокруг РФ, как минимум, пояс нестабильности, а при самом неблагополучном раскладе – линию конфронтации и даже фронта (таблица 8).

Таблица 8

Характеристика обстановки на границах РФ

Примечание: * государство является членом НАТО.

В целом, протяжённость потенциальной линии фронта по суше составляет 6000 км, а ещё 8000 км государственной границы относятся к меньшей категории опасности, но не могут рассматриваться как благополучные. Январские события 2022 года в Казахстане показали хрупкость этой государственной конструкции, и в случае свержения действующего президента К.–Ж.К. Токаева РФ столкнулась бы с практически нерешаемой задачей – обеспечить безопасность государства на участке государственной границы протяжённостью почти 7600 км. Однако последовавшие события в Казахстане после вывода миротворческих сил ОДКБ свидетельствуют о том, что степень напряжённости для границы «РФ – Казахстан» не сильно уменьшилась, и гарантий от её превращения в потенциальную линию напряжённости не прибавилось.

Помимо непростых межгосударственных отношений на территории самой РФ тлеют и территориальные претензии друг к другу со стороны национальных регионов (например, Чеченская Республика и Республика Ингушетия в споре при обмене территориями, Республика Тыва против Красноярского Края). В своём выступлении на заседании Совета по правам человека от 9 декабря 2021 г. Президент РФ указал на существование порядка 2000 территориальных претензий внутри РФ [6].

Таким образом, территория бывшей Российской Империи и распавшегося СССР насыщена множеством очагов этнокультурных конфликтов, имеющих все возможности перерасти в локальные вооружённые противостояния в случае существенного ослабления РФ или при усилении внутристрановых конфликтов.

При этом следует подчеркнуть, что проблемы Украины, Беларуси и других государств автоматически становятся таковыми и для РФ в силу этнокультурного, географического и других факторов. Так, вооружённые конфликты в Армении и в других среднеазиатских государствах означают не просто геополитическое вытеснение РФ из региона, но и наступление прямых военных угроз для территории самой РФ. Отсюда вынужденные меры РФ по вводу миротворческих сил в Нагорный Карабах (Арцах), усилению военной группировки на границе Таджикистана с Афганистаном и др. Экономические и социальные проблемы Таджикистана, Узбекистана и Киргизстана, в том числе в связи с ростом численности населения в этих государствах, приводят к многомиллионной трудовой миграции в РФ. Следствием этой миграции становится эскалация социального напряжения в РФ, неконтролируемая динамика криминальных событий, гражданские выступления и радикализация настроений.

Если в условиях Российской Империи и СССР внутренние и внешние вызовы отрабатывались за счёт консолидированного ресурса всей страны, то теперь крупные проблемы этой же территории обременяют преимущественно ресурсы РФ. В условиях их ограниченности дальнейший перенос на плечи РФ растущей массы социально–экономических, политических, военных проблем бывших союзных республик не может не привести к перегрузке. Потенциальный кризис от превышения накопленных проблем над возможностями их «замораживания» и, тем более, решения неизбежно приведёт к обрушению ситуации на всем постсоветском пространстве, когда скрытые и новые конфликты вспыхнут одновременно.

Осознание угрозы общего системного кризиса с непредсказуемо драматичными последствиями для большинства государств бывшего СССР потенциально может подтолкнуть к фазе активной реинтеграции на базе существующих объединений или посредством создания новых институтов. Однако продолжительность автономного существования постсоветских государств насчитывает уже 30–летний период, в течение которого окрепли национальные элиты, сформировались и утвердились их центробежные политические векторы, в значительной степени утеряна память и опыт единого государства. В этом состоит одно из ключевых отличий от событий 1920–х годов, когда разрушенная в 1917–1918 годах Российская Империя при наличии политической воли, имперских кадров и отсутствия сильнейшего внешнего противодействия смогла достаточно быстро пересобраться в новое единое государство – Советский Союз – с дальнейшим его расширением.

Согласно современной трактовке теории систем, так называемый глобальный системный баланс, или потенциал системы, представляет собой синергетический эффект от двух составляющих – внутреннего эффекта (Е₁, сумма индивидуальных результатов деятельности участников системы) и эмерджентного эффекта (Е2, результат от взаимодействия друг с другом элементов системы) (рисунок 2).

Рис. 2. Внутренние и эмерджентные эффекты в социальной системе

Источник: (Балацкий, 2020).

Формально этот процесс может быть представлен в статическом (1) и динамическом (2) виде тождествами Е.В. Балацкого (Балацкий, 2020):

                                      (1)

    (2)

где Е – общий (системный) эффект, Е_i – эффект от деятельности i–ого участника системы, E_it – результат деятельности i–го участника системы в момент времени t, E_ij – потенциал взаимодействия i–го и j–го участников системы, E_ijt – потенциал взаимодействия i–го и j–го участников системы в момент времени t.

Определяющим в данном виде взаимодействия является эмерджентный эффект, поскольку именно от него зависит будет ли совокупный эффект больше внутреннего или меньше. Так, сложившаяся после распада СССР ситуация на границе России является ярким примером инверсии конструктивных связей в деструктивные, когда Россия вынуждена отвлекать часть имеющихся ресурсов на поддержание стабильности не только своих границ, но и соседних государств. Тем самым эффект взаимодействия становится отрицательным, снижая общую результативность.

Таким образом, теория систем хорошо иллюстрирует процесс дезинтеграции СССР: сохранение элементов уже не подкрепляется системными связями, что и привело к исчезновению синергетического эффекта от объединения союзных республик.

Заключение

Проведённый выше анализ показал, что за прошедшие годы ни одна из бывших республик СССР, включая РФ, в целом не смогла создать образ сильного, экономически состоятельного и суверенного государства. Существенного прорыва не было достигнуто ни по одному из рассмотренных направлений. Несмотря на экономический рост, в той или иной степени сопровождавший автономное развитие стран постсоветского пространства, его темпы не позволили им осуществить прорыв и фактически за тридцатилетний период только вернули к уровню производительности труда относительно США, который существовал на момент распада СССР.

На тесно связанном с экономическим прогрессом глобальном рынке образовательных услуг страны постсоветского пространства за прошедшие годы также не смогли себя проявить и остались на периферии образовательного пространства. Единственный УМК, существующий на территории бывших республик, – МГУ имени М.В. Ломоносова – расположен в России и пока конкурирует преимущественно с латиноамериканскими университетами.

Кроме того, за прошедшие 30 лет благодаря как внутренним, так и внешним силам постсоветское пространство практически полностью превратилось в зону повышенной конфликтности. При этом конфликтный потенциал региона при существующем внешнем вмешательстве является достаточно большим, а РФ продолжает выступать для постсоветского пространства единственным фактором стратегической стабильности. Для закавказских и среднеазиатских республик потенциальной альтернативой РФ выступает «китайский» порядок либо «внешний исламский» порядок (как вариант, «Великий Туран»), полную версию которых не все готовы принять и вынести. Пример работоспособности внешнего европейско–атлантического порядка уже наглядно демонстрируют прибалтийские республики (Литва, Латвия, Эстония) – демографически опустевшие, экономически истощённые и, с военной точки зрения, оккупированные территории.

Таким образом, пытаясь обрести независимость, каждая из постсоветских стран потеряла себя как единую экономическую и политическую систему. Объединение бывших союзных республик позволяло достигать более высоких результатов, чем их последующая деятельность в режиме обособленных государств. По многим позициям существование в рамках единого государства было для всех более выгодным, поскольку обеспечивало республикам относительную стабильность на фоне сохранения самоидентичности и национального самосознания. Несмотря на то, что в наши дни воссоединение СССР является утопичным, усиление существующих и создание новых коалиций, основанных на принципах взаимовыгодного экономического и политического сотрудничества, могло бы послужить основой повышения гарантий стабильности на постсоветском пространстве и усиления геополитической значимости бывших союзных республик.

Резюмируя сказанное, можно утверждать, что при распаде СССР был утрачен синергетический эффект от «сборки» отдельных республик. Без этого эффекта ни одно из государств бывшего союза не может стать по–настоящему влиятельным игроком на мировой экономической и политической арене. В связи с этим необходимо плановое восстановление утраченного эффекта эмерджентности для роста конкурентоспособности постсоветского пространства.

Литература

Акаев А.А. и др. (2016). Постсоциалистическая трансформация стран Центральной и Восточной Европы на рубеже веков: региональное развитие и экономическое неравенство // Экономика региона 12(3): 613–626. [Akayev A.A. et al. (2016). The Post–Socialist Transformation of Central and Eastern Europe at the Turn of the Century: Regional Development and Economic Inequality. Economy of Regions 12(3): 613–626. (In Russian).] DOI: 10.17059/2016–3–1

Андреенкова А.В. (2020). Межстрановые различия в уровне счастья в постсоветских странах – сравнительный анализ // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены 155(1): 316–339. [Andreenkova A.V. (2020). Cross–country differences in the level of happiness in post–Soviet countries–comparative analysis. Monitoring of Public Opinion: Economic and Social Changes 155(1): 316–339. (In Russian).] DOI: 10.14515/monitoring.2020.1.13

Балацкий Е.В., Екимова Н.А. (2018). Опыт идентификации университетов мирового класса // Мировая экономика и международные отношения 62(1): 104–113. [Balatsky E.V., Ekimova N.A. (2018). The Experience of Identifying World–Class Universities. World Economy and International Relations 62(1): 104–113. (In Russian).] DOI: 10.20542/0131–2227–2018–62–1–104–113

Балацкий Е.В. (2021). Институциональные реформы и человеческий капитал // Журнал Новой экономической ассоциации 51(3): 104–125. [Balatsky E.V. (2021). Institutional Reforms and Human Capital. Journal of the New Economic Association 51(3): 104–125. (In Russian).]

Балацкий Е.В. (2020). Учение о неэргодичности социального мира // Мир России 29(1): 174–193. [Balatsky E.V. (2020). The Doctrine of the Non–Ergodicity of the Social World. Mir Rossii 29(1): 174–193. (In Russian).] DOI: 10.17323/1811–038X–2020–29–1–174–193

Балацкий Е.В., Екимова Н.А. (2021). Рынок университетов мирового класса: пересмотр геополитических и национальных стереотипов // Социологические исследования (9): 117–131. [Balatsky E., Ekimova N. (2021). World–Class University Market: Rethinking Geopolitical and National Stereotypes. Sotsiologicheskie Issledovaniya (9): 117–131 (in Russian).] DOI: 10.31857/S013216250014952–0

Валлерстайн И. (2006). Миросистемный анализ: Введение. М.: Издательский дом «Территория будущего», 248 с. [Wallerstein I. (2006). World–System Analysis: An Introduction. Moscow: Territory of Future, 248 p. (in Russian).]

Виноградов А.В., Рябов А.В. (2019). Политические системы постсоветских стран и Китая в процессе межсистемной трансформации // Полис. Политические исследования (3): 69–86. [Vinogradov A.V., Ryabov A.V. (2019). Political systems of post–Soviet countries and China in the process of intersystem transformation. Polis. Political Studies (3):69–86. (In Russian).]

Головнин М.Ю., Захаров А.В., Ушкалова Д.И. (2016). Экономическая интеграция: уроки для постсоветского пространства // Мировая экономика и международные отношения 60(4): 61–69. [Golovnin M.Y., Zakharov A.V., Ushkalova D.I. (2016). Economic Integration: Lessons for the Post–Soviet Space. World Economy and International Relations 60(4): 61–69 (in Russian).] DOI: 10.20542/0131–2227–2016–60–4–61–69

Давыдова Н.М., Седова Н.Н. (2004). Материально–имущественные характеристики и качество жизни богатых и бедных // Социологические исследования (3): 40–50. [Davydova N.M., Sedova N.N. (2004). Material and property characteristics and quality of life of the rich and the poor. Sotsiologicheskie Issledovaniya (3): 40–50. (in Russian).]

Салми Д., Фрумин И.Д. (2013). Как государства добиваются международной конкурентоспособности университетов: уроки для России // Вопросы образования (1): 25–68. [Salmi D., Frumin I.D. (2013). Excellence Initiatives to Establish World–Class Universities: Evaluation of Recent Experiences. Educational Studies. Moscow. (1): 25–68 (in Russian).] DOI: 10.17323/1814–9545–2013–1–25–68

Симачев Ю.В. и др. (2021). Россия на рынках передового производства. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 112 с. [Simachev Y. V. et al. (2021). Russia in the Markets for Advanced Manufacturing. Moscow: National Research University Higher School of Economics Publishing House, 112 p. (in Russian).]

Талеб Н.Н. (2014). Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса. Москва: КоЛибри, Азбука–Аттикус. 768 с. [Taleb N. (2014). Antifragile. Things that gain from disorder. Moscow: KoLibri. 768 p. (in Russian)].

Тураева М.О., Вардомский Л.Б. (2020). Трансформация моделей экономики в странах постсоциалистического мира. М.: ИЭ РАН, 192 с. [Turaeva M.O., Vardomsky L.B. (2020). Transformation of Economic Models in the Post–Socialist World. Moscow: IE RAS, 192 p. (in Russian).]

Alexianu M. (2015). Post–Soviet transition: The impact of Russian influence on institutions. Neo–Transitional Economics (16): 167–189. DOI: 10.1108/S1569–376720150000016008

Alexiou C., Vogiazas S., Solovev N. (2020). Economic growth and quality of institutions in 27 postsocialist economies. Journal of Economic Studies 47(4):769–787. DOI: 10.1108/JES–02–2019–0069

Baar V., Jakubek D. (2017). Divided National Identity in Moldova. Journal of Nationalism, Memory & Language Politics 11(1): 58–92. DOI:10.1515/jnmlp–2017–0004

Belke A.H. et al. (2009) Prospective NATO or EU membership and institutional change in transition countries. Ruhr Economic Papers №. 131.

Benešová I. et al. (2017). Economic convergence of the post–Soviet countries. 20th International Scientific Conference “Enterprise and Competitive Environment”, March.

Benešová I., Smutka L. (2016). The post–soviet countries–development and structure of economy: Is there any potential for future regional integration? Procedia–Social and Behavioral Sciences (220): 30–39. DOI:10.1016/j.sbspro.2016.05.466

Cipane K., Sloka B. (2019). Overall life satisfaction in Latvia. Economic and Social Development: Book of Proceedings 343–352.

Dragneva R., Wolczuk K. (2012). Russia, the Eurasian Customs Union and the EU: Cooperation, stagnation or rivalry? Chatham house briefing paper 1–16.

Drahokoupil J., Myant M. (2015). Putting comparative capitalisms research in its place: varieties of capitalism in transition economies. In: New Directions in Comparative Capitalisms Research. Ebenau M., Bruff I., May C. (eds.). London: Palgrave Macmillan 155–171.

Grigas A. (2012). Legacies, coercion and soft power: Russian influence in the Baltic States Chatham house briefing paper 1–16.

Habibov N.N., Afandi E. (2009). Analysis of subjective wellbeing in low–income transitional countries: evidence from comparative national surveys in Armenia, Azerbaijan and Georgia. Journal of Comparative Social Welfare 25(3): 203–219.

Habibov N., Afandi E. (2015). Pre–and post–crisis life–satisfaction and social trust in transitional countries: An initial assessment. Social Indicators Research 121(2): 503–524. DOI: 10.1007/s11205–014–0640–8

Hamdan A. et al. (2020). A causality analysis of the link between higher education and economic development: empirical evidence. Heliyon 6(6): 04046. DOI: 10.1016/j.heliyon.2020.e04046.

Helliwell J.F. et al. (2021). World Happiness Report 2021. New York: Sustainable Development Solutions Network.

Karabchuk T.S., Sal’nikova D.V. (2018). Objective and Subjective Welfare: A Comparative Analysis of Central Asian Countries, Russia, and Belarus. Russian Social Science Review 59(5): 385–403. DOI: 10.1080/10611428.2018.1530501

Moshes A., Nizhnikau R. (2021). The Belarusian Revolution: sources, interim outcomes, and lessons to be learned. Demokratizatsiya: The Journal of Post–Soviet Democratization 29(2): 159–181.

Mussagulova A. (2021). Newly independent, path dependent: The impact of the Soviet past on innovation in post–Soviet states. Asia Pacific Journal of Public Administration 43(2): 87–105. DOI: 10.1080/23276665.2020.1805338

Petrovich–Belkin O.K., Eremin A.A., Bokeriya S.A. (2019). the decline of Russia’s influence in the post–soviet region and the reasons behind it. Comparative Politics Russia. 10(3): 95–104. DOI: 10.24411/2221–3279–2019–10032

Popov V. (2007). Shock therapy versus gradualism reconsidered: Lessons from transition economies after 15 years of reforms. Comparative economic studies 49(1): 1–31.

Raiklin E. (2005). Pre‐Soviet, Soviet and post‐Soviet models of economic growth and development. International Journal of Social Economics 32(11): 968–1010. DOI: 10.1108/03068290510623807

Serikbayeva B., Abdulla K. (2021). Good governance matters for well–being: the case of Kazakhstan. Transforming Government: People, Process and Policy. DOI: 10.1108/TG–02–2021–0030

Sharipova D., Burkhanov A., Alpeissova A. (2017). The determinants of civic and ethnic nationalisms in Kazakhstan: Evidence from the grass–roots level. Nationalism and Ethnic Politics 23(2): 203–226. DOI: 10.1080/13537113.2017.1311143

Tabidze M. N., Atabekyan A. (2020). Banality of Nationalism in the South Caucasus: Pro–Violence Practices of the Society in Georgia and Armenia. Activism and peace in the south caucasus. (https://caucasusedition.net/banality–of–nationalism–in–the–south–caucasus–pro–violence–practices–of–the–society–in–georgia–and–armenia/ – accessed on January 29 2021)

Valero A., Reenen J.V. (2019). The economic impact of universities: Evidence from across the globe. Economic of Education Review 68: 53–67. DOI: 10.1016/j.econedurev.2018.09.001.

Vinokurov E., Libman A. (2012) Eurasia and Eurasian integration: Beyond the post–Soviet borders. Eurasian Integration Yearbook 80–95.