Введение

В последнее время политическая напряженность во всем мире нарастает, в результате чего технологический уровень национальной экономики разных стран начинает играть еще большее значение, чем раньше. В связи с этим Правительство РФ продолжает начатую в 2000-е гг. линию на технологическую модернизацию страны. За прошедший период российские власти реализовали такое количество инициатив по повышению наукоемкости и технологичности отечественной экономики, что, казалось бы, это должно было дать заметный положительный эффект. Однако пока результаты не сопоставимы с затратами. Тем самым на поверхности имеется своеобразный парадокс: власти проводят бесчисленные меры по поддержанию сектора науки и технологий, а указанный сектор остается индифферентным к усилиям регулятора. Далее данный парадокс будем называть парадоксом бесчувственности российского сектора науки и технологий.

Цель данной статьи состоит в системном объяснении парадокса бесчувственности на основе современного аналитического аппарата институциональной экономики.

Новые императивы в исследовании реформ

В последние три десятилетия институциональная экономика прошла большой путь, обогатившись новыми понятиями и аналитическими подходами. В частности, апофеозом институциональных исследований стало формирование в экономической палитре нового научного направления – теории реформ, существенный вклад в развитии которой внесли работы таких зарубежных и отечественных исследователей, как (Rodrik, 1996; Blanchard, 1997; Стиглиц, 1998; Roland, 2000; Полтерович, 2007).

Реформа представляет собой «целенаправленное изменение институтов, предполагающее присутствие в экономической системе агентов, которые разрабатывают и реализуют план трансформации»; предметом теории реформ является управляемая трансформация институтов (Полтерович, 2007, с. 9). Теория является своеобразным синтезом отдельных направлений как классических разделов общей экономической теории (институциональной теории, экономики труда, теории корпоративного управления, экономики общественного сектора и т.д.), так и недавно сформировавшихся дисциплин, например, политической экономии (синтез макроэкономики и теории общественного выбора) (Persson, Tabellini, 2002) и наряду с традиционными экономическими факторами изучает влияние на реформы таких неэкономических факторов, как, например, кредит доверия правительству (Tirole, 1996) или индекс политической свободы (Aaron, 2000).

Именно институциональные ошибки зачастую приводят к провалу реформы, поэтому правильный выбор «траектории» реформы, описывающей последовательность промежуточных институтов, соединяющих начальный институт с конечным (более эффективным), является залогом успешности проводимых преобразований. Среди возможных следствий ошибок проведения реформ (институциональных ловушек по Полтеровичу) исследователями выделяются такие, как бартер, неплатежи, уклонение от налогов, коррупция (Полтерович, 2007), диссертационная ловушка (Балацкий, 2005), ловушка частичной реформы (Hellman, 1998) и т.п.

Параллельно с развитием теории реформ в XXI веке стала формироваться общая теория социально-экономического развития. Сначала имели место довольно плодотворные попытки построения монокаузальной теории развития, в которой процесс эволюции рассматривается как следствие влияния определенного ведущего фактора. Наиболее обоснованными и масштабными среди них являются «географическая» теория Джареда Даймонда (Даймонд, 2017); концепция географической детерминанты Светланы Кирдиной-Чэндлер (Кирдина-Чэндлер, 2018); теория инклюзивных институтов Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона (Аджемоглу, Робинсон, 2017); концепция насилия Норта-Уолисса-Вайнгаста (Норт, Уолисс, Вайнгаст, 2011); «эмансипативная» концепция Кристиана Вельцеля (Вельцель, 2017); концепция ускоренного накопления капитала Тома Пикетти (Пикетти, 2016); концепция социальной ответственности Насима Талеба (Талеб, 2018).

Позже начались попытки создания поликаузальной теории развития, изучающей эволюционные процессы с точки зрения совокупного влияния группы факторов: теория сотрудничества Виктора Полтеровича (Полтерович, 2018а, 2018b); концепция циклов принуждения Евгения Балацкого (Балацкий, 2019). В рамках этого направления был сформулирован принцип согласованности, в соответствии с которым темпы экономического роста положительно зависят от высокой скоординированности в уровне развития пяти групп факторов: технологий, институтов, культуры, благосостояния и географии (Балацкий, Плискевич, 2017). Ниже мы покажем возможности применения принципа согласованности для системного объяснения регулятивных неудач российских властей по проведению технологической модернизации. Кроме того, «расшифровывая» общую аналитическую схему, мы построим типологию ошибок, осуществляемых в ходе реформ, и проиллюстрируем их на примерах из российской действительности.

Неудачная модернизация экономики России: ретроспектива управленческих решений

Распад в 1991 г. СССР фактически означал его де-юре и де-факто признание поражения в «холодной войне» с США. В соответствии с существующими нормами вполне логично было наложить на проигравшее государство контрибуцию и лишить его суверенитета. Однако в случае с Россией в качестве преемника СССР имело место два обстоятельства. Во-первых, юридически контрибуции не могли иметь места, так как сама «холодная война» имела неформальный характер (ее никто официально не объявлял и не завершал), в связи с чем контрибуции в отношении России были введены не явно. Во-вторых, политического суверенитета Россию было нельзя лишить, так как она по-прежнему обладала большим военным потенциалом и могла защитить себя в случае вооруженного конфликта с любым агрессором. В отличие от Германии и Японии, которые после Второй мировой войны были лишены политического суверенитета (запрет на наличие собственных вооруженных сил и военная зависимость от НАТО и, следовательно, от США) с одновременным предоставлением им экономического суверенитета (Германия и Япония – две наиболее развитые в экономическом отношении державы), Россия, наоборот, формально сохранила политический суверенитет, но де-факто ее лишили экономического суверенитета путем полного демонтажа ее промышленности, за которым последовало вполне логичное разрушение науки и образования в силу отсутствия спроса на них со стороны наукоемких отраслей. Период 1991–2000 гг. можно назвать периодом компрадорского капитализма под патронажем США, когда одна из генеральных линий проводимых в стране реформ состояла в деиндустриализации российской экономики.

В 2000 г. с приходом нового президента – В.В. Путина – начался период активного отстаивания Россией своего места на политической и экономической арене. С этого момента делались постоянные попытки проведения технологической модернизации российской экономики. Осознавая институциональную неготовность России к созданию рынка инноваций, правительство страны осуществило ряд оригинальных управленческих инициатив точечного характера. Так, в 2006 г. была создана Российская венчурная компания (РВК) как некий государственный фонд и институт развития венчурного рынка в стране, которая в 2015 г. стала оператором проектного офиса Национальной технологической инициативы (НТИ), являющейся долгосрочной комплексной программой по созданию условий для обеспечения лидерства российских компаний на новых высокотехнологичных рынках, которые будут определять структуру мировой экономики в ближайшие 15–20 лет. Несмотря на предпринятые усилия, можно утверждать, что к 2020 г. данные амбиционные планы пока не проявили себя в реальном секторе российской экономики.

Чуть позже – в 2007 г. – была создана государственная корпорация «Роснано», предназначенная для продвижения нанотехнологий на отечественном и зарубежных рынках. Серьезность намерений власти подтверждается тем фактом, что на 2012 г. сумма финансирования «Роснано» составила около 18 млрд долл. Государственное инвестирование в развитие нанотехнологий в России на тот момент превышало аналогичные инвестиции в Японии и Китае, программы которых в области нанотехнологий в свою очередь также были достаточно масштабными и приближалось по своему объему к США и Европе. Однако «Роснано» не оправдало возлагавшихся на нее надежд – рынка нанотехнологий и соответствующей отрасли экономики в России не существует до сих пор.

В том же 2007 г. на основе Указа Президента Российской Федерации №1052 была создана «Государственная корпорация по содействию разработке, производству и экспорту высокотехнологичной промышленной продукции» («Ростехнологии»), в состав которой вошло более 700 организаций. В 2012 г. компания провела ребрендинг, получив в июле 2014 г. название «Ростех». Несмотря на то, что «Ростех» является одной из самых многопрофильных государственных компаний, ее успехи также оказались далеко не столь впечатляющими, как ожидалось. Наоборот, концерн "Радиоэлектронные технологии" (КРЭТ), входящий в состав "Ростеха", «прославился» тем, что во время карантина, введенного из-за коронавируса COVID-19, в московской и петербургской больницах 9 и 12 мая 2020 г. произошли пожары и погибло семь пациентов из-за возгорания аппаратов искусственной вентиляции легких (ИВЛ) "Авента–М", произведенных на одном из заводов КРЭТ. После этого инцидента Росздравнадзор приостановил использование этих аппаратов [1].

Своего апогея подобные инициативы достигли в период 2008–2012 гг., в течение которого президентом России был Д.А. Медведев, в качестве своей главной задачи ставивший широкомасштабную программу модернизации, направленную на обновление российской экономики и ослабление зависимости страны от нефти и газа. В мае 2008 г. Д.А. Медведев подписал указ «О неотложных мерах по ликвидации административных ограничений при осуществлении предпринимательской деятельности», в котором правительству поручалось разработать и внести в Госдуму России целый пакет федеральных законов, регулирующих отечественное предпринимательство. При этом Д.А. Медведев стремился создать так называемую инновационную экономику или экономику знаний; развитие промышленности как таковой в экономике знаний не занимало ведущего места. Реализуя свою идею, он в 2010 г. подписал федеральный закон «Об инновационном центре „Сколково“». По замыслу Медведева проект «Сколково» должен был создать благоприятную среду для концентрации международного интеллектуального капитала, способного генерировать инновации. Фактически это была попытка создать город высоких технологий – российскую версию Кремниевой долины. Однако и эта инициатива не оправдала надежд.

Время показало, что политическая установка на построение в России инновационной экономики оказалась ошибочной, ориентируя страну на перескакивание естественных стадий технологического развития: невозможно построить инновационную экономику на базе технологически отсталой индустрии. В связи с этим следующим и более взвешенным шагом стал новый политический лозунг вернувшегося к власти президента России В.В. Путина о необходимости осуществления «новой индустриализации» страны за счет создания 25 млн высокотехнологичных рабочих мест (ВРМ). Такая неоиндустриальная доктрина В.В. Путина являлась менее амбициозной по сравнению с инновационной доктриной Д.А. Медведева, зато была более реалистичной и лучше отражала фактические нужды страны. Однако данная программная цель также не была достигнута. Росстат заменил понятие высокотехнологичных рабочих мест на высокопроизводительные рабочие места (ВПРМ), создав методику определения таковых, которая не учитывала ни передовые технологии на предприятии, ни квалификацию сотрудников, ни производительность труда. Специалисты Росстата ориентировались только на среднюю зарплату на предприятии: если она превышает определенное пороговое значение, установленное с учетом отрасли, размера организации и региона, то все рабочие места на предприятии автоматически зачисляются в категорию ВПРМ [2]. Но даже с учетом указанных недостатков учета в 2019 г. насчитывалось всего лишь 20,7 млн. ВПРМ [3].

Примечательно, что в советское время параметр производительности труда (ПТ) был одним из самых главных макроэкономических показателей, который планировался и регулировался. В современной России данный показатель вернулся в регуляторный дискурс только с 2012 г. и связан с Указом Президента Российской Федерации № 596 «О долгосрочной государственной экономической политике», в котором была поставлена задача увеличить производительность труда к 2018 г. в 1,5 раза относительно 2011 г. Данная цель достигнута не была: увеличение производительности составило только 5,5% (Николаев, Марченко, 2018), однако поставленная цель не была оставлена – наоборот, задача роста ПТ начала форсироваться с новой силой. Для этого в 2017 г. Президиумом Совета при Президенте Российской Федерации по стратегическому развитию и приоритетным проектам была утверждена программа «Повышение производительности труда и поддержка занятости» на 2017–2025 гг., в которой предусмотрено повышение ПТ на предприятиях–участниках не менее чем на 30%. В следующем, 2018 г., вышел Указ Президента Российской Федерации №204 «О национальных целях и стратегических задачах развития Российской Федерации на период до 2024 года». В пункте 9 данного Указа предусмотрен рост ПТ на средних и крупных предприятиях базовых несырьевых отраслей экономики не ниже 5% в год. С этого момента развернулась очередная масштабная инициатива, результаты которой подводить пока рано. Тем не менее, ситуация довольно сложная. Так, в 2017 г. по данным ОЭСР реальная ПТ России составляла лишь 37,5% от аналогичного показателя США. Согласно имеющимся прогнозам даже при выполнении п.9 Указа Президента и поддержании нормативных темпов роста ПТ к 2030 г. ее уровень в России будет составлять 57,4% от уровня в США (Балацкий, Екимова, 2019), чего явно недостаточно для вхождения в клуб технологически развитых государств.

Немаловажным обстоятельством в деле роста ПТ является тот факт, что для России предыдущего этапа развития в целом был характерен антисоциальный технологический прогресс, идущий параллельно с усилением эксплуатации людей, т.е. интенсивности использования работников (Балацкий, Екимова, 2019). Надеясь изменить сложившуюся ситуацию, Россия старается следовать в русле основных трендов международного рынка труда. Это проявилось, в частности, в 2019 г. в заявлении главы Правительства РФ Д.А. Медведева на 108-ой Международной конференции труда в Женеве: премьер–министр поддержал усилия Международной организации труда по подготовке перехода на четырехдневную рабочую неделю.

Справедливости ради следует отметить, что попытки модернизации экономики шли параллельно с реформами по перестройке российской науки и, прежде всего, государственных университетов. В частности, в стране была построена многоканальная система конкурсного финансирования. В этих целях Указом Президента Российской Федерации № 426 от 27.04.1992 «О неотложных мерах по сохранению научно–технического потенциала Российской Федерации» был создан Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ), который должен был на конкурсной основе поддерживать инициативные проекты российских исследователей. Через два года для представителей социальных наук постановлением Правительства Российской Федерации №1023 от 08.09.1994 «О Российском гуманитарном научном фонде» на основе РФФИ был создан Российский гуманитарный научный фонд (РГНФ). В этом же году Постановлением Правительства Российской Федерации №65 от 03.02.1994 был создан Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере (Фонд содействия инновациям – ФСИ), в задачи которого входила финансовая поддержка молодых инноваторов и малых предприятий, которые занимаются высокотехнологичными разработками с потенциалом коммерциализации. Апофеозом «фондового движения» стало создание в 2013 г. Российского научного фонда (РНФ), функционировавшего в соответствии с Федеральным законом Российской Федерации №291–ФЗ от 02.11.2013 «О Российском научном фонде и внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации» и решениями попечительского совета Фонда. Задачи РНФ были аналогичными – обеспечить финансовую и организационную поддержку фундаментальных и поисковых научных исследований и развитие научных коллективов, занимающих лидирующие позиции в определённой области науки. Таким образом, начиная с 2014 г. в России действовала полноценная система многоканального конкурсного финансирования научных проектов.

Однако уже в 2016 г. начался демонтаж созданной конкурсной системы. Так, 21.01.2016 Счетная Палата Российской Федерации в результате проверки вынесла вердикт о том, что ФСИ является крайне неэффективным учреждением с государственным финансированием. Так, по плану в 2015 г. должно было быть создано 500 предприятий, а реально открыто только 194 малых инновационных предприятий. Окончательный вывод Счетной платы РФ: ФСИ теряет свои позиции в очередности и объеме получения бюджетных средств. В этом же году Распоряжением Правительства РФ от 29.02.2016 РГНФ был ликвидирован в форме обратного присоединения к РФФИ на правах Отделения гуманитарных и общественных наук. В 2019 г. помощник президента РФ Андрей Фурсенко заявил, что обсуждаются различные аспекты оптимизации работы научных фондов, в том числе РФФИ и РНФ для повышения эффективности и расширения грантовой поддержки отечественной науки. На практике это означает ликвидацию РФФИ и передачу его функционала в РНФ (за РФФИ должны остаться только международные конкурсы и научная дипломатия) [4]. К сказанному можно добавить «ведомственную чехарду»: в 2013 г. было создано Федеральное агентство научных организаций (ФАНО), а к Российской академии наук (РАН) были присоединены академии медицинских и сельскохозяйственных наук; организации, входившие в академии, и их имущество переданы в управление ФАНО. Однако в 2018 г. ФАНО было ликвидировано, а Министерство образования и науки РФ – расщеплено на два ведомства: Министерство просвещения РФ и Министерство науки и высшего образования РФ, которое вобрало в себя ФАНО.

Таким образом, на протяжении двух десятилетий XXI века российские власти делали постоянные и достаточно серьезные усилия по осуществлению технологической модернизации экономики. Однако пока прорывных результатов не достигнуто и в стране сохраняется зависимость бюджета от нефтяных доходов.

На наш взгляд, не совсем удачные попытки модернизации страны на протяжении, по крайней мере, двух последних десятилетий могут быть объяснены на основе принципа согласованности. В случае России слабым звеном явилась культура предпринимательства. Причем в данном случае культура сама по себе имела определенный недостаток, который до сих пор предопределяет неудачи страны в технологической модернизации. По мнению Лорена Грэхема, следует различать такие два качества народа, как изобретательность и инновационное предпринимательство (Грэхэм, 2014). Как убедительно показал Грэхем, русские являются замечательными изобретателями и совершенно негодными инновационными предпринимателями. Данный феномен имеет давние исторические корни; в Российской Империи сословия предпринимателей и инвесторов не успели сложиться, во время СССР данные социальные группы населения были вообще под запретом, в современной России они находятся в самой зачаточной форме.

По имеющимся данным, доля людей, намеренных заниматься предпринимательством в России составляет 3,1%, в Германии – 5,7, в США – 9,9 [5]. Тем самым в России не просматривается стремления населения к созданию своего собственного бизнеса, тем более инновационного и рискованного. В США, например, неудержимое стремление молодежи к созданию своего бизнеса является причиной отказа от высшего образования даже на стадии бакалавриата. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры создания крупнейших хайтек–компаний в США молодыми людьми, бросившими учебу в университетах ради того, чтобы развивать и коммерциализировать свои собственные идеи. Среди них Билл Гейтс (Microsoft), Ларри Эллисон (Oracle), Майкл Делл (Dell), Стив Джобс (Apple), Марк Цукерберг (Facebook), Джавед Карим (YouTube), Пол Аллен (Microsoft); Сергей Брин и Ларри Пейдж (Google) также не окончили обучение, но уже в аспирантуре (Грэхэм, 2014, с. 128). В России, наоборот, получение высшего образования стало нормой и без него молодежь редко выходит на рынок труда.

Аналогичным образом в России не сложилось сословие инновационных инвесторов, которые вкладывают большие суммы в новые стартапы; российские банки стартапы вообще принципиально не кредитуют. Таким образом, в стране просто нет основных участников рынка технологических инноваций, что и не позволяет России осуществить технологическую модернизацию. Кроме того, уровень современного производства на многих отечественных предприятиях не требует новых технологий, в связи с чем у российского бизнеса продвинутые инновации вызывают отторжение. Тем самым улучшающиеся институты, имеющиеся технологические разработки и государственное финансирование наталкиваются не неготовность бизнес-культуры населения к внедрению инноваций. Надо сказать, что эта проблема стоит перед Россией, по крайней мере, последние три века, что говорит о глубокой укорененности инновационной пассивности в народе, которую переломить чрезвычайно трудно. В довершение ко всему Россия последних 20 лет фактически не стояла ни перед какими-либо серьезными внешними вызовами, на которые надо было бы адекватно отвечать. Этим современная Россия принципиально отличается от раннего СССР, для которого создание новых технологий в буквальном смысле слова было вопросом жизни и смерти государства и его населения.

Создавшееся положение дел достаточно успешно описывается нарушением принципа согласованности. Расшифруем его применительно к российским реформам.

Из пяти групп факторов – технологий, институтов, культуры, благосостояния и географии – только последний для России не являлся проблемным. Огромная территория страны, гигантский потенциал природных ресурсов и выгодное геополитическое положение создают основу для динамичного экономического и технологического развития. Относительно приличным является достигнутый в стране уровень благосостояния, который позволяет населению жить, учиться и осваивать новые технологии. К разряду сдерживающих факторов относятся технологии, институты и культура. Причем в попытках поднять технологический уровень экономики власти внедряли современные институты, которые хорошо себя зарекомендовали в других странах и могут вполне обоснованно считаться прогрессивными. Однако коэффициент полезного действия новых институтов крайне низок и не позволяет сделать серьезный технологический рывок. Справедливо задать вопрос: а почему проверенные временем и другими народами институты оказываются неэффективны в России?

Ответ на этот вопрос дает Грэхем, говоря об отсутствии в России полноценной бизнес-культуры. Именно этот элемент является «провальным» в сочленении пяти групп факторов развития. Отсутствие у большинства населения предпринимательской ментальности на фоне стремления больших масс людей получить различные виды благосостояния за счет высокого места в социальной иерархии нейтрализуют те стимулы, которые генерируют институты по поддержке инновационной деятельности. Именно низкий уровень предпринимательской культуры в России «связывает» остальные факторы на низком уровне и мешает продвижению вперед. Проблема в том, что культура является консервативным феноменом, меняется крайне медленно и ей надо помогать специальными методами. Российские же власти полагали, что отсутствующая в стране бизнес-культура сама возникнет в ответ на новые институциональные условия и быстро подтянется под уровень современных рыночных институтов и передовых технологий.

Таким образом, отсутствие в России исходного импульса (вызова, по А. Тойнби) наряду с нарушением принципа согласованности предопределили многолетние неудачи в деле технологической модернизации экономики.

Типология ошибок институциональных реформ по технологической модернизации в России

Констатация факта несоблюдения принципа согласованности при проведении реформ является лишь первым шагом к пониманию ситуации. Следующим шагом должно стать уяснение того, какие конкретные ошибки были допущены в ходе реформ, что в свою очередь предполагает их систематизацию и типологию.

Опираясь на современную теорию реформ (Полтерович, 2007), можно предложить если и не исчерпывающую, то достаточно полную типологию ошибок, возникающих при проведении реформ (таблица 1). При этом предлагаемая классификация учитывает в основном формальные свойства реформ и направлены на их идентификацию. В связи с этим ее следует рассматривать как дополнение к 20 тезисам В. Полтеровича для реформаторов, в которых учитываются более тонкие аспекты разработки и реализации реформ (Полтерович, 2005).

Таблица 1. Типология ошибок реформ

Поясним предложенную типологию на конкретных примерах.

Например, типичной ошибкой направления реформы может служить кампания по поддержке науки и высшего образования без предварительного восстановления наукоемких производств. Данная ошибка была элементарной, но фактически именно она перечеркнула все остальные усилия регулятора – научные организации и вузы оказались в «безвоздушном пространстве», работая сами на себя и по своему усмотрению безо всякой связи с реальным сектором экономики. При таком решении в отечественной науке стали доминировать не прикладные разработки для бизнеса, а чисто теоретические, описательные и полемические исследования, оторванные от реального мира и не годные к практическому применению. Еще одной ошибкой данного типа можно считать принятие в России «университетской модели науки», в соответствии с которой роль главного драйвера научных достижений закреплялась за системой вузов. В связи с этим академические, отраслевые и ведомственные научные организации автоматически оказались «второсортными» и были лишены нормального финансирования, в то время как вузы, многие годы специализировавшиеся исключительно на преподавательской деятельности, не смогли полноценно освоить формат проведения современных исследований, несмотря на поступавшее финансирование. Ошибочность выбранного направления реформы состоит, прежде всего, в том, что даже большие успехи на этом пути ничего не дают российской экономике. Более правильным представляется направление на интеграцию всех подразделений вузов в профильные производственные компании – государственные и частные. Здесь и далее ограничимся двумя показательными примерами, хотя на самом деле их можно привести гораздо больше.

Характерной ошибкой инструментов реформы может служить решение об оценке научного уровня исследователей и их соответствия современным стандартам на основе числа публикаций в международных базах данных Web of Science (WoS) и Scopus, что сразу поставило российских ученых в невыгодное положение и стимулировало процедуру манипулирования – создание «хищнических» журналов в названных базах, продажа мест для публикации в этих изданиях, возникновение своеобразных ярмарок по включению российского исследователя в качестве соавтора в готовую статью высококвартильного журнала, подготовленную иностранцами, и т.п. Введенные вузами доплаты за публикации в указанных журналах еще больше способствовали распространению негативной практики покупки мест в подобного рода журналах с последующей «отбивкой» затрат за счет премий от университетов. Более того, даже если исследователь самостоятельно и честно подготовил высококлассную статью и опубликовал ее в самом престижном международном периодическом издании, то это совершенно не означает, что он сделал что-то полезное для экономики своей страны. Таким образом, введение библиометрической системы оценки российских исследователей, порожденной активной волной рейтингового движения, еще больше отдалило науку от реального сектора экономики. Аналогичная ошибка была сделана при принятии программы Топ–100, в соответствии с которой российские вузы стали оцениваться регулятором по тому месту, которое они занимают в глобальных рейтингах университетов (ГРУ), основанных преимущественно на библиометрических данных. На эту кампанию были выделены огромные бюджетные деньги, созданы многочисленные коллективы людей, ответственных за подготовку соответствующей документации, большое число преподавателей вузов лишилось контрактов из-за отсутствия международной академической активности, а желаемый результат к 2020 г. так и не достигнут: в Топ–100 ГРУ входит только один-единственный отечественный вуз – Московский государственный университет (МГУ) им. М.В. Ломоносова, который входил в Топ–листы международных рейтингов еще до начала кампании; остальные вузы пока не приблизились к заветной отметке. Однако даже если бы поставленная программой Топ–100 цель и была формально достигнута, то это ничего не говорило бы об участии соответствующих вузов в технологической модернизации российской экономики. Более адекватным инструментом регулирования могли бы выступить разнообразные механизмы интеграции вузов и их факультетов с государственными и частными предприятиями профильных отраслей.

Ярким примером ошибки масштаба реформы служит доктрина «новой индустриализации» страны, провозглашенная президентом В.В. Путиным в 2012 г. и предполагающая создание в российской экономике к 2020 г. 25 млн высокотехнологичных рабочих мест. Поясняя экономический потенциал новой доктрины, Путин указал на тот факт, что на предприятиях с модернизированным производством выработка на одного работающего почти в 10 раз больше, чем на старых, традиционных предприятиях [6]. Учитывая, что, по данным Росстата, численность занятых в России на май-июнь 2019 г. составляла 71,7 млн чел., то намеченная реформа означала полную и принципиальную модернизацию почти 35% (более трети!) всех рабочих мест страны на 7 лет. Совершенно очевидно, что такая грандиозная технологическая программа находится за пределами возможностей не только российской, но и любой другой экономики мира. В связи с этим провал неоиндустриальной доктрины Путина был изначально предопределен избыточным масштабом намечаемой модернизации, что и подтвердило время. Другой не менее яркий пример связан с распоряжением Правительства РФ №2620–р от 30.12.2012, в котором была зафиксирована «дорожная карта», предусматривающая беспрецедентную задачу – в 2017 г. отношение средней заработной платы профессорско–преподавательского состава (ППС) образовательных организаций высшего образования к средней заработной плате в соответствующем регионе должно составить 200% [7]. Данная мера была направлена на исправление бедственного материального положения российской профессуры, однако ее достижение естественными методами было физически невозможно. Имеющиеся данные показывают, что на начало 2013 г. во многих московских вузах зарплата ППС составляла примерно 50% от среднего заработка по столице, тогда как в 2017 г. она уже должна была подняться до 200% (Балацкий, 2014). Это означает, что меньше чем за 5 лет пропорция в заработках сотрудников университетского сектора должна возрасти в 4 раза, что с макроэкономической точки зрения является абсолютно запредельным требованием. Последующая реализация намеченной реформы оплаты труда показала, что ее выполнение носило точечный характер, т.е. целевые цифры были реально достигнуты только в небольшом числе самых благополучных вузов; остальные организации либо не смогли выполнить поставленную задачу, либо делали это «на бумаге», т.е. путем неправомерных приписок и рокировок в бухгалтерской отчетности.

Примером ошибки в проведении скорости реформы может служить оздоровление университетского сектора страны посредством мониторинга эффективности отечественных вузов, осуществляемого Министерством науки и образования РФ. Инструментами проведения мониторинга эффективности вузов выступили определенные контрольные индикаторы (целевые показатели). В литературе подробно обсуждалась адекватность и корректность выбранных контрольных индикаторов (Балацкий, 2014), однако в данном случае нас интересуют другие аспекты рассматриваемой акции. Так, в 2013 г. стартовала процедура мониторинга по пяти показателям; критерий неэффективности вуза состоял в наличии четырех показателей, величина которых не достигает порогового значения. Внезапность и скорость проведения мониторинга были абсолютно запредельными, что вызвало своеобразный административный шок в университетской среде. Неудивительно, что летом 2014 г. результаты мониторинга оказались ошеломляющими: почти половина всех вузов страны попала в разряд неэффективных. Однако через полтора года значения контрольных индикаторов были дополнительно повышены. При этом неизменным остался только один индикатор для региональных вузов; для столичных же университетов (Москвы и Санкт–Петербурга) повысились все показатели. Особое внимание следует обратить на скорость изменения управляющих параметров. Так, среднее повышение индикаторов по всей выборке составило 24,7%. Столь амплитудные скачки ключевых индикаторов всего за полтора года не вписываются в макроэкономическую логику. Что же касается роста почти на 2/3 двух целевых показателей для вузов Санкт–Петербурга, то этот факт вообще находится за рамками всех допустимых норм. Тем самым спонтанность и скорость вводимых институциональных инноваций предопределили шоковый характер реформы, не давая вузам времени даже на элементарную адаптацию к вводимой системе оценки. Похожие процессы разворачиваются и на микроуровне – например, внутри вузов. Так, во многих вузах динамика требований к кандидатам, претендующим на должность профессора, такова: до 2017 г. – требовались публикации за предыдущие 5 лет в журналах списка ВАК; 2018 г. – обязательная публикация за предыдущие 5 лет 1 статьи в журналах, входящих в международные базы WoS и Scopus; 2019 г. – обязательная публикация за предыдущие 5 лет 2 статьи в журналах, входящих в указанные международные базы; 2020 г. – обязательная публикация за предыдущие 5 лет 4 статей в изданиях из WoS и Scopus. Совершенно очевидно, что такой стремительный рост требований к сотрудникам вузов вызывает у них хроническую физическую и психологическую перегрузку (Эскиндаров, 2020). Подчеркнем, что речь идет не о правомерности самого роста требований, а о недопустимой скорости данного процесса.

Примером ошибки в последовательности реформ может служить случай с развитием сферы высшего образования после 1991 г. Специфика данной отрасли состоит в том, что ее регулирование велось крайне непоследовательно. Так, в период времени 1991–2008 гг. в стране надулся так называемый образовательный пузырь: за указанные 17 лет экономических реформ число вузов увеличилось в 2,2 раза, численность студентов – в 2,7 раза, численность ППС – в 1,9 раза. Для данного этапа было характерно откровенное дерегулирование отрасли, которое и привело к бесконтрольному возникновению образовательного пузыря. При таком развитии событий университетский сектор полностью оторвался от нужд и возможностей реальной экономики. Для этого достаточно указать, что за указанный период численность ППС возросла на 90,8%, тогда как численность занятых в экономике, численность населения и число учащихся в общеобразовательных организациях уменьшилось на 5,9; 3,3 и 32,4% соответственно (Балацкий, 2014). После 2008 г. начался прямо противоположный процесс, ознаменовавшийся гиперрегулированием отрасли, выразившимся в усиленном административном контроле вузов, введением все более высоких требований к ним и к их окончательной бюрократизации из-за роста отчетности. Избыток активности регулятора привел к коллапсу отрасли: согласно данным Росстата и Высшей школы экономики за 11 лет периода 2008–2019 гг. численность ППС уменьшилась в 1,8 раза [8]. Такая принципиальная непоследовательность реформы университетского сектора привела к огромному количеству проблем, большинство из которых не решены до сих пор. Примером столь же непоследовательных реформ может служить деятельность по созданию в России научных фондов для поддержки инициативных научных исследований. Так, с 1990–х годов реализовывалась задача по созданию в стране системы многоканального конкурсного финансирования научных проектов. Для этого, как указывалось выше, 27.04.1992 был создан РФФИ; 08.09.1994 – РГНФ; 03.02.1994 – ФСИ; 18.06.1996 – Московский общественный научный фонд (МОНФ), являвшийся негосударственным учреждением; 02.11.2013 – РНФ. Тем самым к 2014 г. реформа была проведена и можно было говорить о ее успешности – в стране появилось, по крайней мере, 5 независимых источников финансирования различных научных и технологических инициатив населения. Однако с 2016 г. начинает реализовываться реформа, которая полностью противоречила предыдущим установкам и достижениям. Так, 21.012016 ФСИ лишается достойного бюджетного финансирования, продолжая лишь номинальное существование; 29.02.2016 – ликвидируется РГНФ; 22.12.2016 – ликвидирован МОНФ; в 2019–2020 гг. ведутся переговоры о ликвидации РФФИ. В настоящий момент нет никаких официальных объяснений властей столь противоречивых решений. Непоследовательность реформы науки в части конкурсного финансирования привела к парадоксальной ситуации – на протяжении 24 лет Правительство РФ последовательно выстраивало систему научных фондов, а за последующие 4 года – почти полностью ликвидировало ее.

В качестве примера ошибки несогласованности различных сторон реформ можно привести инновацию по оценке научных сотрудников на основе библиометрических показателей, причем по непонятным причинам к 2015 г. в качестве «главного» из них был выбран индекс Хирша, который автоматически вычислялся в системе elibrary. Само по себе данное решение небесспорно, но его нельзя назвать принципиально ошибочным. Однако при проведении указанного решения реформы науки не был учтен сложившийся к тому моменту уровень культуры научного сообщества. Оказалось, что имеются технические возможности в виде специфических манипуляций для искусственного увеличения индекса Хирша, чем многие российские ученые не замедлили воспользоваться. В результате подобной практики сложилась странная ситуация – признанные исследователи оставались с невысоким индексом Хирша, а у никому неизвестных научных работников он начал стремительно расти. Объяснение возникшего явления тривиально – первая группа лиц ничего не делала для искусственного наращивания своих наукометрических показателей, а вторая группа – шла на любые самые экзотические и замысловатые действия в этом направлении. В результате исследователи с высокими этическими принципами, являющимися признаком высокой научной культуры, по «объективным» индикаторам оказались ниже тех, кто не был обременен моральными ограничениями. В отсутствие иных научных критериев восстановить справедливость оказывается довольно проблематично. Для оценки уровня научной этики в российской экономической науке был сконструирован специальный индекс, который оценивался для различных организаций страны. Оказалось, что феномен научной этики весьма неравномерно распределен по организациям и регионам страны. Так, в 2016 г. индекс академической этики (ИАЭ) для МГУ им. М.В.Ломоносова составил 95,5%, а для Ставропольского государственного аграрного университета – 25,0%; для организаций Новосибирска ИАЭ в среднем равнялся 83,8%, а для Воронежа – 42,5% [9]. Несложно видеть, что уровень научной этики в организациях и городах России имеет кратные различия. Таким образом, введение нового института оценки было проведено в отрыве от культурного фактора, что привело к поведенческим девиациям исследователей и искажению истинной картины в научной сфере. Похожий пример имеет место при создании в России на законодательном уровне институтов, способствующих генерации и внедрению инноваций, однако они совершенно не учитывают нынешний технологический уровень отечественных предприятий, которые просто-напросто отторгают слишком радикальные нововведения, ибо они к ним не готовы и в сущности они в них и не нуждаются. Именно это и является источником упомянутого ранее парадокса бесчувственности производственного сектора страны к технологическим новинкам.

Приведенные примеры затрагивают преимущественно сферу науки и образования, которая является основой технологических прорывов и за счет этого оказывается наиболее показательной для иллюстрации теоретических тезисов. Разумеется, примеры реформаторских ошибок ни в коей мере не исчерпывают их набора даже в указанной отрасли (см., например: (Вольчик, Ширяев, 2020; Вольчик, Маслюкова, 2019; Вольчик, Корытцев, Маслюкова, 2018)); кроме того, похожие кейсы могут быть приведены и для других отраслей экономики.

Заключение

В настоящее время в России уже на протяжении многих лет имеет место странная ситуация: власти осуществляют разнообразные и масштабные инициативы, призванные ускорить технологическую модернизацию национальной экономики, а отдача от этих инициатив является неудовлетворительной. Возникшую ситуацию можно назвать парадоксом инновационной невосприимчивости (бесчувственности) российского производственного сектора. Сохранение подобной ситуации на протяжении длительного времени требует системного объяснения.

Данная задача, по нашему мнению, может быть решена на основе сопряжения теории реформ и общей теории социального развития. Это позволяет выделить типовые ошибки в проведении политики технологической модернизации, которые могут не только объяснить имевшие место управленческие неудачи, но и стать методологическим подспорьем для проектирования будущих реформ. Разработанная типология призвана дополнить ставшее популярным «руководство для реформаторов» (Полтерович, 2005). Хочется надеяться, что представленные рекомендации будут замечены и использованы представителями государственных органов власти.

Литература

Аджемоглу Д. и Робинсон Д. (2017). Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты. М.: Эксмо, 720 с.

Балацкий Е.В. (2005). Диссертационная ловушка // Свободная мысль, № 2, с. 92–104.

Балацкий Е.В. (2014). Синдром аритмии реформ в системе высшего образования // Журнал Новой экономической ассоциации, №4 (24), с. 111–140.

Балацкий Е.В. (2019). Общая теория социального развития и циклы принуждения // Общественные науки и современность, № 5, с. 156–174. DOI: 10.31857/S086904990006569-7.

Балацкий Е.В., Екимова Н.А. (2019). Россия в мировой системе производительности труда // Мир новой экономики, том 13, № 3, с. 14–28. DOI: 10.26794/2220-6469-2019-13-3-14-28.

Балацкий Е.В., Плискевич Н.М. (2017). Экономический рост в условиях экстрактивных институтов: советский парадокс и современные события // Мир России, том 26, № 4, с. 97–117. DOI: 10.17323/1811-038X-2017-26-4-97-117.

Вельцель К. (2017). Рождение свободы. М.: ВЦИОМ, 404 с.

Вольчик В.В., Корытцев М.А., Маслюкова Е.В. (2018). Институциональные ловушки и новый менеджеризм в сфере образования и науки // Управленец, том 9, № 6, с. 17–29. DOI: 10.29141/2218-5003-2018-9-6-2.

Вольчик В.В., Маслюкова Е.В. (2019). Реформы, неявное знание и институциональные ловушки в сфере образования и науки // Terra Economicus, том 17, № 2, с. 146–162. DOI: 10.23683/2073-6606-2019-17-2-146-162.

Вольчик В.В., Ширяев И.М. (2020). Дистанционное высшее образование в условиях самоизоляции и проблема институциональных ловушек // Актуальные проблемы экономики и права, том 14, № 2, с. 235–248. DOI: 10.21202/1993-047X.14.2020.2.235-248.

Грэхэм Л. (2014). Сможет ли Россия конкурировать? История инноваций в царской, советской и современной России. М.: Манн, Иванов и Фербер, 166 с.

Даймонд Дж. (2017). Ружья, микробы и сталь. История человеческих сообществ. М.: АСТ, 768 с.

Кирдина-Чэндлер С. Г. (2018). Западные и не-западные институциональные модели во времени и пространстве // Вопросы теоретической экономики, № 1, с. 73–88. DOI: 10.24411/2587-7666-2018-00005.

Николаев И.А., Марченко Т.Е. (2018). Производительность труда: задачи, особенности расчета, сравнения. М.: Институт стратегического анализа ФБК, 10 c.

Норт Д., Уоллис Дж. и Вайнгаст Б. (2011). Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд–во Института Гайдара. 480 с.

Пикетти Т. (2016). Капитал в XXI веке. М.: Ад Маргинем Пресс. 592 с.

Полтерович В.М. (2005). К руководству для реформаторов: некоторые выводы из теории экономических реформ // Экономическая наука современной России, № 1 (28), с. 7–24.

Полтерович В.М. (2007). Элементы теории реформ. М.: Экономика, 447 с.

Полтерович В. М. (2018а). К общей теории социально–экономического развития. Часть 1. География, институты или культура? // Вопросы экономики, № 11, с. 1–22. DOI: 10.32609/0042-8736-2018-11-5-26.

Полтерович В. М. (2018b). К общей теории социально–экономического развития. Часть 2. Эволюция механизмов координации // Вопросы экономики, № 12, с. 77–102. DOI: 10.32609/0042-8736-2018-12-77-102.

Стиглиц Дж. (1998). Многообразнее инструменты, шире цели: движение к поствашингтонскому консенсусу // Вопросы экономики, № 8, с. 4–34.

Талеб Н. Н. (2018). Рискуя собственной шкурой: Скрытая асимметрия повседневной жизни. М.: КоЛибри, Азбука–Аттикус. 384 с.

Эскиндаров М. (2020). Образование – это то, что спасёт Россию // Ректор вуза, № 8, c. 10–17.

Aaron J. (2000). Growth and Institutions: A Review of the Evidence // The World Bank Research Observer, vol. 15, no. 1, pp. 99–135. DOI: 10.1093/wbro/15.1.99.

Blanchard O. (1997). The Economics of Post-Communist Transition. Oxford: Clarendon Press, 149 p. DOI: 10.1093/0198293992.001.0001.

Hellman J.S. (1998). Winners Take All: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions // World Politics, vol. 50, no. 2, pp. 203-234. DOI: 10.1017/S0043887100008091.

Persson T. and Tabellini, G. (2002). Political Economics: Explaining Economy Policy // Southern Economic Journal, vol. 68, no. 3. Pp. 738–742. DOI: 10.2307/1061733.

Rodrik D. (1996). Understanding Economic Policy Reform // Journal of Economic Literature, vol. 34, no. 1, pp. 9–41.

Roland G. (2000). Transition and Economics: Politics, Markets and Firms. Cambridge: MIT Press, 400p.

Tirole J. (1996). A Theory of Collective Reputations (with applications to the persistence of corruption and to firm quality) // The Review of Economic Studies, vol. 63, iss. 1, pp. 1–22. DOI: 10.2307/2298112.