Введение

Международные санкции стали весьма действенным средством политического и экономического давления. С их помощью США и союзники пытаются навязывать свою волю, усугубляя геополитическую фрагментацию в мире. Сами санкции сильно варьируются в зависимости от объекта применения (отдельные люди или целые отрасли экономики), типа (торговые, финансовые, дипломатические, спортивные и т.п.), порядка применения (первичные или вторичные) и других параметров. Номинально преследуя громкие цели (от защиты прав, свобод граждан до сдерживания военных угроз), запретительные меры по большей части сводятся к попыткам разрушения национальной экономики, лишая ее инвестиций, технологий, различных товаров и услуг.

Санкции как средство политического и экономического давления стали предметом множества исследований, но мнения насчет их легитимности, целесообразности и работоспособности сильно варьируются (Peksen, 2019; Özdamar and Shahin, 2021). Примечательно, что, по некоторым оценкам, максимальная эффективность санкций достигается, когда они направлены против демократических режимов, в то время как страны при авторитарных режимах в условиях санкционного противостояния переходят в состояние «осажденной крепости», что укрепляет положение властных элит (Woo and Verdier, 2020; Van Bergeijk, 2022).

Конечно, подсанкционные страны с различной степенью успеха противостоят одним и тем же типам международных запретительных мер. В контексте экономического, промышленного и научно–технологического развития впечатляющие результаты демонстрирует Иран. Политика «научно–технологического джихада» (концентрация ресурсов в высокотехнологичных отраслях) способствовала не только удовлетворению внутренних потребностей, но обеспечила экспортные поступления в области здравоохранения, нефтехимической и аэрокосмической промышленности, автомобилестроения и многих других отраслей (Ebrahimian, 2020). В Венесуэле, наоборот, санкции привели к полному разгрому национального хозяйства – даже в «тучные» годы правительство страны направляло средства не на развитие импортозамещающих производств и собственных технологий, а отдавало приоритет социальным расходам (Dachevsky, Kornblihtt, 2017). Еще одна страна, измученная санкционным прессингом – Сирия – едва ли имеет возможность перейти к полноценному экономическому развития, пока не будет завершена гражданская война (Daher, 2019; Akhmedov, 2022).

Помимо России, в группу стран с наибольшим числом наложенных рестриктивных мер входит еще КНДР. И если об успехах военной промышленности этого государства достаточно хорошо известно, то о состоянии гражданского сектора экономики проблематично судить из-за политики информационной закрытости. Тем не менее, доступные сведения позволяют выделить несколько областей, в которых результаты научно–технологического развития стали сюрпризом для всего мира.

Принцип «чучхе» в научно–технической политике

КНДР находится под международными санкциями почти с момента ее появления как отдельного государства. Уровень санкционного давления за более чем семидесятилетнюю историю менялся, однако в последние 10–20 лет группа стран во главе с США предприняли максимум усилий для политической, торгово–экономической и технологической изоляции Северной Кореи. Тем не менее, КНДР удалось сохранить суверенитет государства, обеспечить политическую стабильность и добиться определенных успехов в технологическом развитии в том числе благодаря сотрудничеству с дружественными странами.

Помощь СССР способствовала созданию всего индустриального комплекса КНДР, включая как добывающую, так и обрабатывающую промышленность. В частности, советские ученые и инженеры приняли активное участие в строительстве 70 заводов, выступили консультантами при создании научно–технологического комплекса и курировали программу мирной атомной энергии (Захарова, 2015). Специалисты из СССР внесли существенный вклад в механизацию и автоматизацию сельского хозяйства, повышение квалификации корейских рабочих (Хренов, Ростовская, 2020).

С Россией продолжается взаимодействие по линии добычи и обработки полезных ископаемых, строительных технологий и ряду других взаимовыгодных областей. Однако основным экономическим и технологическим партнером КНДР стал Китай, который обеспечивает страну широким спектром товаров и услуг (от гуманитарной помощи до высокотехнологичной продукции) (Chan and Bridges, 2018).

КНДР крайне закрытая страна, и источники информации о современном научно–технологическом развитии этого государства крайне ограничены. Во многом диаметрально противоположные оценки формируются из обзоров, написанных северокорейскими учеными, официальных публикаций государственных СМИ и материалов ученых, уехавших из КНДР, или зарубежных аналитиков [1]. Несмотря на это, основные векторы научно–технической политики, а также отдельные индустриальные успехи находят отражение во всех источниках информации.

В эпоху правления Ким Чен Ира (до 2011 года) основной приоритет делался на развитии военно–промышленного комплекса, и вся экономика, по большому счету, функционировала в мобилизационном режиме (политика «Сонгун») и руководствовалась принципом «Чучхе», т.е. опоры на собственные силы. При этом в государственной идеологии примерно с конца 1990–х годов наука и технологии стали восприниматься в качестве основных драйверов процветания страны. В 1998 году был принят первый пятилетний план научно–технологического развития, а в 2001 году Верховный лидер открыто признал, что будущее страны тесно связано с информационными технологиями, и запустил информатизацию промышленного комплекса. Кроме того, в качестве перспективных рассматривались области био– и нанотехнологий (Mah, 2020).

Следуя доктрине «Сонгун», научно–техническая политика в КНДР полностью контролируются и планируются партией и центральным правительством. Функции оперативного управления выполняются Государственной комиссией по науке и технике и Государственной академией наук: первая сосредоточена на координации и корректировке направлений исследовательской деятельности, а вторая – на реализации запланированных исследований (Jeong, 2020).

С приходом к власти Ким Чен Ына в стратегическом целеполагании возникли новые ориентиры. Так, в 2013 году был взят курс на «параллельное развитие» гражданского и военного секторов экономики, что отразилось в очередном пятилетнем плане научно–технологического развития (табл. 1). При этом в военном секторе первостепенное значение стало отдаваться расширению ракетно–ядерного потенциала. Реализация плана была подкреплена постоянно растущими бюджетными затратами на НИОКР – с 2012 по 2017 год они в среднем увеличивались на 7,4% (Jeong, 2020). В области подготовки кадров все больше внимания стало уделяться естественнонаучным дисциплинам и компьютерным наукам.

Таблица 1 Ключевые цели Четвертого пятилетнего плана научно–технологического развития (2013–2017 гг.)

Одной их важных мер, которая должна была дать толчок технологическому развитию КНДР, выступило создание зон экономического развития (аналог особых экономических зон), резиденты которых получили различные льготы и преференции. В частности, компании–инвесторы имели право уплачивать подоходный налог по ставке 14% (на остальных территориях – 25%), а в приоритетных секторах (строительство инфраструктуры, высокотехнологичное и экспортоориентированное производство) – 10% (Асмолов, Захарова, 2022: 243). Инновационная инфраструктура была усилена научно–технологическими парками, в которых интенсифицировалось сотрудничество разработчиков и потребителей результатов НИОКР. В 2015 году, к примеру, в г. Пхеньяне был достроен Парк науки– технологий, который стал символом научно–технологического развития КНДР. Еще одной важной законодательной инициативой стал закон о возобновляемых источниках энергии, принятый в 2013 году. С целью преодолеть энергетический кризис в стране были развернуты проекты по использованию энергии ветра, солнечного тепла, биомасс и биогаза из навоза домашнего скота (Yoon and Park, 2020).

Новый, в чем-то более либеральный курс Ким Чен Ына способствовал развитию рыночных отношений. На этом фоне из военных и государственных структур появлялись горизонтально интегрированные корпорации, по модели функционирования очень близкие к южнокорейским чеболям. В том числе по пути диверсификации пошли высокотехнологичные компании, производящие электронику («Ачхим» и «Тэдонган»); корпорация «Рыннадо» под своим брендом объединила заводы по производству продуктов питания, переработке рыбы, пошиву одежды и т.д. Более того, «Рыннадо» стала поставщиком рабочей силы на экспорт, проводя обучение и идеологическую проверку рабочих (Асмолов, Захарова, 2022: 235–236). Очевидно, что укрупнение бизнеса способствует формированию дополнительных ресурсов спроса на результаты НИОКР, хотя доступных данных о масштабе сотрудничества северокорейских крупных компаний и научных организаций в открытом доступе нет.

По некоторым оценкам, существенный прогресс произошел в автомобилестроительной отрасли. Хотя в середине 2010-х лишь небольшая часть автокомпонентов производилась на территории КНДР, а все технологически сложные элементы импортировались, местные компании презентовали несколько самостоятельно разработанных моделей тракторов и грузовиков (Mah, 2020).

Повышение престижа занятости в сфере НИОКР сопровождалось улучшением условий труда работников и предоставлением некоторых благ в особом режиме. Хотя и ранее ученые входили в группу наиболее высокооплачиваемых работников. Ученые и инженеры имеют доступ к эксклюзивным магазинам, в которых представлен расширенный ассортимент, специальным скидкам в магазинах общего доступа, центрам досуга, а также обеспечиваются бесплатным арендным жильем в современных домах (Mah, 2020). Еще одним показателем благосклонного отношения и доверия интеллектуальной элите служит возможность использования Интернета – доступ к глобальной сети в КНДР имеют лишь партийные функционеры, сотрудники посольств, работники некоторых государственных учреждений, а также нескольких университетов. Внутренняя сеть «Кванмён», с одной стороны, представляет собой электронную библиотеку с пропагандистскими материалами и источниками научно–технической информации, с другой – разновидность социальной сети (Прозоровский, 2021).

В 2016 году в новогоднем выступлении Ким Чен Ын в очередной раз обозначил стремление к облику научно–технологической державы, в которой экономика, оборона, культура и все другие отрасли быстро развиваются при главенствующей роли науки и техники. Для достижения этого статуса была поставлена цель в ближайшее время более чем в 3 раза увеличить число исследователей по всей стране (Асмолов, Захарова, 2022: 227). Это задача полностью перекликалась с ориентиром на научно–технологическую модернизацию периферийных районов страны. КНДР адаптировала опыт распределительной системы СССР, направляя выпускников технических вузов в провинциальные регионы для работы на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях (Асмолов, Захарова, 2022: 279).

Результаты реализации Четвертого пятилетнего плана научно–технологического развития имеют достаточно противоречивый характер. Динамика ВВП и экспорта за 2013–2017 гг. оказалась минимальной, хотя в структуре ВВП выросла доля сектора услуг почти на 2 п.п. (по оценкам южнокорейского статистического ведомства) [2]. При этом объемы промышленного производства, в том числе угля, цемента, химических удобрений, показали существенный рост (порядка 20%) [3]. Но, пожалуй, главный результат достигнут в военной отрасли – весной 2017 года был выполнен успешный запуск межконтинентальной баллистической ракеты, который вызвал бурную и агрессивную реакцию в международном сообществе (Толорая, 2018).

На фоне этого успеха было объявлено о завершении этапа «параллельного развития» и старте концентрации ресурсов на укрепление гражданского сектора экономики (Прозоровский, 2021). Однако новая волна жестких санкций радикально осложнила планы КНДР. Отмечается, что установленные цели развития до 2020 года были изначально слишком амбициозными и, соответственно, не были достигнуты, задача перехода на отечественное сырье на основе инновационных технологий была выполнена лишь частично, а также не удалось организовать эффективное функционирование планово–рыночной экономической модели (Асмолов, Захарова, 2022: 272). В государственной риторике сформировалось понимание, что санкции «это всерьез и надолго», и из целей госполитики полностью пропала задача их снятия или ослабления (Толорая, Коргун, 2021). В качестве контрсанкционной деятельности была создана финансово–логистическая инфраструктура международной торговли, позволяющая в том числе странам–партерам избегать вторичных санкций (Коргун, Толорая, 2022).

Сутью очередного плана экономического развития стала еще большая опора на собственные силы и обеспечение спроса товарами и услугами внутреннего производства. Целями верхнего порядка были объявлены продолжительный экономический рост и значительное улучшение качества жизни; контролировать их достижение должен показатель ежегодного роста ВВП (не менее чем на 5%) [4]. Вдобавок, в документе была подчеркнута дальнейшая централизация рычагов управления экономическим развитием. В число приоритетных отраслевых задач вошли (Асмолов, Захарова, 2022: 272):

– перевод металлургической и химической промышленности на собственное сырье, технологии и оборудование;

– укрепление материально–технической базы сельскохозяйственной отрасли;

– инвестирование в строительство приливных электростанций и атомных электростанций;

– расширение геологоразведки и выработки в рамках добывающей отрасли;

– развитие легкого машиностроения и рост производства товаров широкого потребления.

В дальнейшем лидер страны провозгласил строительную отрасль локомотивом экономического роста. Действительно, эта отрасль вполне укладывается в доктрину «чучхе», поскольку КНДР самостоятельно производит многие стройматериалы (цемент, арматуру), обладает квалифицированной рабочей силой и, что особенно важно, определенными технологическими заделами (Современные проблемы Корейского полуострова 2022, 2022: 79).

Несмотря на тяжесть экономического положения, сектор НИОКР остался в числе приоритетов государственного финансирования и рос опережающими темпами по сравнению со всеми остальными секторами и после 2017 года (табл. 2). Судя по заявлениям представителей верхушки власти КНДР, ученые и инженеры по–прежнему формируют элиту северокорейского общества [5], но в системе научного целеполагания снижается масштаб чистых, фундаментальных исследований в пользу концентрации на прикладных НИОКР, имеющих перспективы оперативного внедрения в реальный сектор экономики [6]. С этим трендом коррелирует отказ от метрик публикационной активности в оценках качества результатов исследовательского труда [7].

Таблица 2. Годовые темпы роста бюджетных расходов по секторам экономики

Источник: (KDI, 2021: 66).

Дополняют картину о состоянии научно–технологического комплекса КНДР результаты библиометрических исследований. К примеру, по итогам изучения немногочисленных публикаций в изданиях, индексируемых Web of Science, было отмечено превосходство работ с математическими симуляциями над описанием экспериментальных исследований в области математики и физики, что косвенным образом может свидетельствовать о недостаточности экспериментальной базы (Shelton and Lewison, 2013). А постоянно растущее число публикаций в соавторстве с китайскими коллегами служит еще одним свидетельством укрепления сотрудничества между Китаем и КНДР (Kim and Kim, 2020).

Подводя итог, доступные источники информации формируют достаточно противоречивую оценку развития науки и технологий в КНДР. С одной стороны, эта область рассматривается властью в качестве ключевой, что подтверждает бюджетная статистика. С другой – трудно обнаружить реальные результаты труда ученых в виде высокотехнологичной продукции (за исключением оборонного сектора). Очевидно, что технологическая модернизация отраслей проходит с большими трудностями, хотя в отдельных отраслях удается достичь существенных успехов. Прежде всего, заслуживает внимания отрасль информационных технологий.

Информационные технологии как средство антисанкционной борьбы

Развитие информационных технологий в КНДР началось в 1970-е годы, когда в Корейской академии наук было сформировано подразделение по теории и практике компьютерных наук. В конце 1990-х годов в стратегических документах были обозначены приоритеты производства собственных полупроводников, создания интерактивной сети, организации индустрии производства программного обеспечения и др. Чуть позже была поставлена цель информатизации всех отраслей экономики к 2000 году (Park, 1999).

Переняв традиции советского образования, в КНДР удалось наладить обучение специалистов с естественнонаучным профилем. В 2000-е годы традиции качественного математического образования стали фундаментом для внедрения в спектр специальностей подготовки информационных технологий. Испытывая дефицит компьютерной инфраструктуры, акцент в подготовке делался на обучении программированию (Mah, 2020).

На ранних стадиях формирования индустрии большую роль сыграли международные партнерства, в рамках которых создавалось программное обеспечение. Например, в 2001 году поддерживаемая правительством северокорейская компания совместно с южнокорейской фирмой разработали переводчик с корейского на китайский язык. А южнокорейские партнеры высоко оценили профессиональные компетенции своих северокорейских коллег (Lee, 2005). В дальнейшем университеты КНДР приглашали преподавателей из Китая, Южной Кореи, Европы и даже США с целью обучения студентов и создания научных коллабораций (Pak and Lee, 2016).

Как было отмечено в предыдущем разделе, информационные технологии имели приоритетную поддержку, зафиксированную на уровне стратегических документов. Массовое внедрение отечественного ПО, как правило, ассоциируют с 2013 года, когда индустриальные предприятия в различных отраслях стали устанавливать системы числового программного управления (СЧПУ) северокорейского производства (Mah, 2020). Примечательно, что изначально технология создавалась для управления искусственными спутниками, а потом уже была адаптирована для широкого спектра производств.

Предшествовали этому разработка и внедрение приложений для управления хозяйственной деятельностью предприятий: системы планирования для предприятий легкой промышленности, программы управления и оперативного контроля для малых и средних предприятий (особенно в гидроэнергетике), программы проектирования для производителей одежды, а также различные административные программы для повышения эффективности координации процессов внутри органов власти (Jensen, 2009).

Как отмечается, операционные системы и программное обеспечение производства КНДР отличаются высокой информационной безопасностью и разрабатываются как для настольных компьютеров и ноутбуков, так и мобильной электроники (Прозоровский, 2021). Так, в 2017 году был представлен северокорейский планшет (правда, с явно выраженными китайскими корнями) с наполнением из программных продуктов КНДР [8]. В последние годы особое внимание стало уделяться перспективам искусственного интеллекта в решении прикладных отраслевых задач (KEI, 2022).

Акцент на секторе программного обеспечения объясняется двумя причинами. Не имея достаточного объема инвестиций, очевидно, целесообразнее развивать трудоемкое программное обеспечение, чем относительно более капиталоемкое производство оборудования. Более того, Северная Корея испытывала трудности или вовсе не имела возможности импортировать необходимые материалы для развития сектора оборудования из-за существующих режимов санкций, запрещающих покупку товаров с потенциальным военным применением (двойного назначения).

С точки зрения оценки международной конкурентоспособности отрасли информационных технологий КНДР следует отметить тот факт, что северокорейские программисты регулярно участвуют и занимают высокие места в международных соревнованиях по компьютерной анимации и разработке компьютерных операционных систем с открытым исходным кодом, а также других соревнований по мастерству программирования. Но более впечатляющим выглядит статус КНДР как одного из лидеров мировой киберпреступности (Klingner, 2021).

Конечно, вся информация о преступлениях в кибер–сфере имеет оценочный характер и суммы хищений могут отличаться как в сторону преувеличения, так и в сторону преуменьшения. Тем не менее, количество и порядок сумм выведенных средств говорит о высокой квалификации северокорейских хаккеров, которых насчитывается около 6–7 тыс. только с аффилиацией к государственным структурам (Kim, 2023). По некоторым оценкам, хакерские группы, связанные с КНДР, в среднем ежегодно похищают порядка 1 млрд долл. (Kim, 2022). Эта сумма, кстати, в несколько раз превосходит объемы среднегодовых поступлений от экспортных поставок после 2017 года. Кроме того, кибер–атаки, направленные не на хищение денежных средств, а, допустим, на создание сбоев в работе частных и государственных учреждений, приносят многомиллионные убытки недружественным Северной Кореи странам. Жертвами хакерских группировок становятся коммерческие банки, биржи криптовалюты, компании, производящие видеоигры и многие другие организации.

Заключение

Санкционные войны стали новой мировой реальностью, и США с союзниками, по сути, не имеют никаких ограничений и сдерживающих факторов их санкционной агрессии. Хотя сама политика санкций в подавляющем большинстве случаев не достигает финальных целей (свержение элит или «демократизация» правящего строя), международные запретительные меры способны нанести колоссальный экономический и гуманитарный ущерб. Поэтому такое высокое значение имеет суверенитет во всех его проявлениях (продовольственный, технологический, финансовый и т.д.). Технологические заделы не только образуют один из контуров резистентности к санкциям, но и служат оружием контрсанционной политики. Участие в глобальных цепочках создания стоимости в качестве исполнителя высокотехнологичных операций образует сильную переговорную позицию при санкционных противостояниях. Передовой уровень развития технологических областей формирует своеобразный обменный фонд, упрощая получение тем или иным способ дефицитных технологий или иных товаров и услуг.

КНДР, находясь в тяжелейших условиях, близких к технологической изоляции, сумела найти нишу, в которой достигла одной из лидирующих мировых позиций. Важно отметить, что этот успех стал результатом последовательной научно–технической политики, сконцентрированной на развитии немногочисленных преимуществ (в данном случае человеческого капитала), которыми обладает страна. Несмотря на то, что программирование относится к сфере услуг, и в производственном секторе известных существенных успехов пока достичь не удалось, все же один из элементов технологического суверенитета был сформирован. Помимо цифровой безопасности страна приобрела, согласно приведенным оценкам, весьма обильный и стабильный источник пополнения бюджета, хоть и нелегальный.

С одной стороны, кибер–преступность как способ контрсанкционного противостояния подвергается резкому осуждению в глобальном информационном поле. С другой стороны, сами санкции, особенно их вторичная разновидность, когда, например, США диктуют правила международных торговых взаимодействий, в которых они непосредственно не принимают участия, вполне могут считаться правовым произволом. И в этом контексте кибер–атаки, параллельный импорт, нарушение прав на интеллектуальную собственность не выглядят вопиющими преступлениями с точки зрения справедливости, предотвращения гуманитарных кризисов и экономических коллапсов в подсанкционных странах.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ/REFERENCES

Асмолов К.В., Захарова Л.В. (2022). Современная Северная Корея: первое десятилетие эпохи Ким Чен Ына (2012–2021). М.: ИКСА РАН. [Asmolov, K.V., Zakharova, L.V. (2022). Modern North Korea: The First Decade of the Kim Jong–un Era (2012–2021). Moscow: IKSA RAS. (In Russian).]

Захарова Л.В. (2015). Экономические отношения России и КНДР в XXI в. Азия и Африка сегодня (5): 15–21. [Zakharova, L.V. (2015). Economic relations between Russia and the DPRK in the XXI century. Asia and Africa Today (5): 15–21. (In Russian).]

Коргун И.А., Толорая Г.Д. (2022). К вопросу о продуктивности санкций в отношении КНДР. Полис. Политические исследования (3): 80–95. D0I:10.17976/jpps/2022.03.07 [Korgun, I.A., Toloraya, G.D. (2022). To the question of the productivity of sanctions against the DPRK. Polis. Political Studies (3): 80–95. (In Russian).]

Прозоровский А.С. (2021). Северная Корея: каков вектор дальнейшей эволюции? Проблемы Дальнего Востока (4): 53–65. DOI:10.31857/S013128120016118–0. [Prozorovsky, A.S. (2021). North Korea: what is the vector of further evolution? Problems of the Far East (4): 53–65. (In Russian).]

Современные проблемы Корейского полуострова 2022. (2022). М.: ИКСА РАН. [Contemporary Issues on the Korean Peninsula 2022. (2022). Moscow: IKSA RAS. (In Russian).]

Толорая Г.Д. (2018). Смена северокорейской парадигмы: помечтаем о будущем. Россия в глобальной политике (25). [Toloraya, G.D. (2018). North Korean paradigm shift: let’s dream of the future. Russia in Global Politics (25). (In Russian).]

Толорая Г.Д., Коргун И.А. (2021). Санкции против КНДР в «ковидную эпоху» на этапе возврата к «опоре на собственные силы». Современные проблемы Корейского полуострова: 136–145. [Toloraya, G.D., Korgun, I.A. (2021). Sanctions against the DPRK in the “covid era” at the stage of return to “self–reliance”. Contemporary Problems of the Korean Peninsula: 136–145. (In Russian).]

Хренов В.В., Ростовская М.Д. (2020). Особенности советско–северокорейского научно–технического сотрудничества. Корееведение в России: направление и развитие 1(1): 165–172. [Khrenov, V.V., Rostovskaya, M.D. (2020). Features of Soviet–North Korean scientific and technical co–operation. Korean Studies in Russia: direction and development 1(1): 165–172. (In Russian).]

Akhmedov, V.M. (2022). The Syrian revolution. In Handbook of revolutions in the 21st century: The new waves of revolutions, and the causes and effects of disruptive political change: 707–723. DOI:10.1007/978–3– 030–86468–2_27

Chan, C.P., Bridges, B. (2018). Divergence and diversity: changing chinese perceptions of North Korea under Kim Jong–Un. Journal of Contemporary China 27(109): 16–31. DOI: 10.1080/10670564.2017.1363013

Dachevsky, F., Kornblihtt, J. (2017). The reproduction and crisis of capitalism in Venezuela under Chavismo. Latin American Perspectives 44(1): 78–93. DOI: 10.1177/0094582X16673633

Daher, J. (2019). The Paradox of Syria‘s Reconstruction. Carnegie Middle East Center 4(9).

Ebrahimian, H. (2020). Government Wilayah al–Faqih in Iran and Contemporary Global Challenges. Jurnal Studi Sosial dan Politik 4(1): 32–43. DOI: 10.19109/jssp.v4i1.5326

Jensen, R. (2009). State over society: Science and technology policy in North Korea. (https://www.jstor.org/stable/pdf/resrep11142.pdf)

Jeong, K. (2020). S&T Policy of Kim Jong–un’s regime and Alternative futures. (https://futures.kaist.ac.kr/upload/309/20210423103540_6ea665ed.pdf)

KDI (2021). 2020/2021 The DPRK Economic Outlook. (https://www.kdi.re.kr/eng/research/monDprk)

KEI (2022). Will artificial intelligence hone north Korea’s cyber “all–purpose sword”? (https://keia.org/wp–content/uploads/2022/03/KEI_SMA_Harold–Mustafaga–Jun–Myers–Grossman.pdf)

Kim, M.H. (2022). North korea’s cyber capabilities and their implications for international security. Sustainability 14(3): 1744. DOI: doi.org/10.3390/su14031744

Kim, S.C. (2023). North Korea’s Nuclear Armament: Assessment of 2022 and Outlook of 2023. East Asian Policy 15(1): 22–35. DOI: 10.1142/S1793930523000028

Kim, E., Kim, E.S. (2020). A critical examination of international research conducted by North Korean authors: Increasing trends of collaborative research between China and North Korea. Scientometrics 124(1): 429–450. DOI: 10.1007/s11192–020–03461–1

Klingner, B. (2021). North Korean Cyberattacks: A Dangerous and Evolving Threat. USA, Washington DC: The Heritage Foundation.

Lee, H.S. (2005). Information technology progress in North Korea and its prospects. In.: Bytes and Bullets in Korea. (https://dkiapcss.edu/Publications/Edited Volumes/BytesAndBullets/CH5.pdf)

Mah, J.S. (2020). North Korea science and technology policy and the development of technology–intensive industries. Perspectives on Global Development and Technology 19(4): 503–524. DOI:10.1163/15691497–12341567

Özdamar, Ö., Shahin, E. (2021). Consequences of economic sanctions: The state of the art and paths forward. International Studies Review 23(4): 1646–1671. DOI:10.1093/isr/viab029

Park, C.–M. (1999). Current status of software research and development in North Korea. International Journal of Korean Studies 3(1): 148–162.

Pak, J., Lee, J.G. (2016). Science and Technology of North Korea: Its Strengths and Potential Areas for North–South Cooperation. STI Policy Review 7(1): 110–148.

Peksen, D. (2019). When do imposed economic sanctions work? A critical review of the sanction’s effectiveness literature. DefenceandPeaceEconomics30(6):635–647. DOI: 0.1080/10242694.2019.1625250

Shelton, R.D., Lewison, G. (2013). Scientific collaboration as a window and a door into North Korea. Scientometrics 97: 3–11 D0I:10.1007/s11192–012–0946–8

Van Bergeijk, P.A. (2022). Sanctions against the Russian war on Ukraine: Lessons from history and current prospects. Journal of World Trade 56(4): 571–586. DOI: 10.54648/trad2022023

Woo, B., Verdier, D. (2020). A unifying theory of positive and negative incentives in international relations: sanctions, rewards, regime types, and compliance. Economics of Governance 21(3): 215–236. DOI: 10.1007/s10101–020–00239–2

Yoon, J., Park, H.W. (2020). Pattern and trend of scientific knowledge production in North Korea by a semantic network analysis of papers in journal titled technological innovation. Scientometrics 124(2): 1421–1438. D0I:10.1007/s11192–020–03497–3