Введение

Вот уже более десятилетия после завершения мирового финансового кризиса и Великой рецессии мировая экономика находится в турбулентном состоянии. Период неустойчивого роста завершился начавшейся с помощью эпидемии новой глобальной рецессией, которая, очевидно, обострится под влиянием резко усилившегося на рубеже 2021–2022 гг. противостояния России и Запада. В таких условиях весьма актуально звучит фраза Президента Путина о тектонических процессах глобальной трансформации, высказанная им в программной статье еще в 2012 г. [1]

Профессор Д.В. Смыслов полагает, что «развитие глобализационного процесса в целом не завершается, но впредь он вряд ли будет иметь устойчиво поступательный характер» (Смыслов, 2020: 5). Правда, нельзя не отметить, что данный вывод носит у автора, по его собственному признанию, вероятностный характер. Некоторые авторы, несмотря на очевидные качественные изменения мирохозяйственных связей, наблюдаемые с 2008 г., по-прежнему считают, что они соответствуют понятию «глобализация», сформированному в 1980-х гг. Например, Г. Фейгин не признает завершения глобализации и считает, что в настоящее время сложившаяся модель глобализации не имеет реальной альтернативы (Фейгин, 2021: 12). Специалисты Научно–исследовательского финансового института (НИФИ), анализируя причины падения мировой торговли в последние годы, делают вывод о наступлении качественно иного этапа глобализации, который «связан в большей степени с объединением людей и фирм в информационные платформы, а не с объединением стран в торговые и валютные союзы или их развалом» (Назаров и др., 2019: 89–90). На наш взгляд, сделанная данными авторами характеристика нового этапа глобализации, в соответствии с которой «наблюдается постепенный переход от торговли товарами к торговле услугами и технологиями, усиливаются миграционные потоки и экспорт/импорт институтов, наиболее ценным товаром становится информация» (там же), не является действительно новой, ибо о важности информации, превалировании услуг и технологий над товарами речь идет уже более 30 лет, и эти оценки были популярны в период расцвета «старого этапа» глобализации 1988–2008 гг. Кроме того, С.А. Афонцев, предпочитая вместо глобализации оперировать более осторожным термином «новая модель роста мировой экономики», придерживается противоположного по отношению к специалистам НИФИ мнения, когда пишет, что главной особенностью этой новой модели «является ярко выраженный реванш ресурсов и технологий в структуре факторов, ответственных за ускорение процессов глобального развития», и уход на вторые роли институциональных факторов (включая экспорт/импорт институтов), которые были очень актуальны в 1990-е гг. (Афонцев, 2019: 37–38).

Стала популярной точка зрения, согласно которой кризис глобализации «представляет собой кризис роста, возникший в ходе перестройки международного экономического порядка» (Загашвили, 2019: 10). В публикациях подобного рода, как в процитированной статье В. Загашвили, признается, что причиной подобного кризиса является ослабление позиций США как лидера мировой экономики и переход инициативы к Китаю.

Вхождение мировой экономики в очередной крупномасштабный кризис заставляет обратиться к поискам закономерностей такого развития событий, которые лежат в области теорий длинноволнового циклического развития, в последние десятилетия получивших новое обобщающее название технологических теорий. Их основоположниками были Н. Кондратьев, Й. Шумпетер, С. Кузнец, а позднее большой вклад внесли Г. Менш, К. Перес, С. Глазьев и др.

Осмысливая причины событий 2008–2009 гг., академик В.М. Полтерович (2009) в рамках технологического направления сформулировал гипотезу об «инновационной паузе», вызванной непредвиденными задержками в развитии технологий широкого применения (ТШП). Это понятие было введено в научный оборот в статье Бреснахана и Трахтенберга (Bresnahan and Trajtenberg, 1995). ТШП характеризуется как технология, которая применима во многих секторах национальной экономики, обладает способностями к усовершенствованию в разных направлениях, имеет различные варианты использования и обладает технологической комплементарностью. Поэтому ТШП значительно трансформируют технологическую структуру национальной экономики, препятствуя убыванию отдачи факторов производства и таким образом стимулируя экономический рост.

В.Е. Дементьев отмечает: «как показывает исторический опыт, на начальном этапе новые ТШП могут не столько активизировать процесс "созидательного разрушения" в экономике, сколько обеспечивать улучшение уже существующих производств и продуктов» (Дементьев, 2017: 20). Именно данным свойством ТШП он объясняет парадокс производительности (парадокс Солоу) – длительное отставание темпов роста производительности труда от темпов наращивания инвестиций в компьютеризацию производства. Период экспансии новой ТШП Дементьев делит на два этапа: 1) проникновение в старые отрасли в качестве улучшающих инноваций; 2) формирование новых отраслей как ведущих отраслей экономики (Дементьев, 2017: 21).

Эту особенность отраслевого распространения ТШП авторы статьи предлагают использовать для объяснения «качественной динамики» внешнеэкономической политики стран – технологических лидеров глобального мира. За последние два века эта политика неоднократно менялась. По нашему мнению, соответствующие регуляторные изменения носят циклический характер и могут быть проиллюстрированы триадой «протекционизм – фритредерство – империализм (глобализм)» (Толкачев и др., 2019b). Мы предположили, что данная цикличность имеет технологическую обусловленность, и выдвинули гипотезу регулярной повторяемости технологических волн по схеме «Средства производства – средства транспорта – средства коммуникации» (Толкачев и др., 2019a; 2020). Производственной технологической волне соответствует протекционистский режим внешнеэкономических связей, транспортной – фритредерство, а коммуникационной – глобализм.

Таким образом, сформулированная выше гипотеза методологически опирается на концепцию «длинных волн», конкретизированную, прежде всего, в теории технологических укладов. Используя статистический материал (удельный вес различных секторов промышленности в общем производстве товаров и услуг, количество компаний в топ–100 рейтинга Fortune Global 500, данные торгового и платежного балансов, норму отдачи вложений в основной капитал, среднюю ставку учетного процента) и исторические факты, отражающие геополитические процессы, предпримем попытку обосновать эту гипотезу.

Идея цикличности (повторяемости) долгосрочных процессов технологического развития присутствует в некоторых современных концепциях, например, в концепции пятой промышленной революции Питера Марша (Марш, 2015). Первая промышленная революция по Маршу началась c 1780-х гг. Это соответствует общепринятым воззрениям на периодизацию данного явления, воспроизводимую в трудах К. Шваба. Но в дальнейшей периодизации Марш использует термины «транспортная», «научная», «компьютерная» революции, и, наконец, с 1990-х гг. наступает «новая промышленная революция», которая является результатом технологического применения искусственного интеллекта (ИИ), квантовых вычислений, функционированием промышленных кластеров, сопровождается возникновением новых производственных наций и независимых производителей с неординарными идеями. Таким образом, во-первых, П. Марш отделяет собственно промышленные революции от транспортной и компьютерной, что близко к нашей периодизации цикличности; во-вторых, что особенно важно, устанавливает последовательность смены революций по схеме, близкой нашей – от промышленности к транспорту, затем к научной и компьютерной (информация в нашей концепции) и снова к промышленности.

Истоки протекционизма XIX века

«Владычица морей» Великобритания вступила в XIX век с одним из самых жестких протекционистских законов – Навигационным актом, принятым еще в 1651 г. Его идеология получила свое развитие в так называемых Хлебных законах, протекционистских пошлинах на ввоз шерстяных и хлопчатобумажных тканей, а также других мануфактурных изделий.

Право на защиту внутреннего рынка от иностранной конкуренции и экспансию собственных промышленных товаров на зарубежных рынках Англия была готова отстаивать не только сугубо политическими мероприятиями. Подтверждением тому служит имеющая под собой вполне очевидные экономические мотивы серия англо–голландских (XVII–XVIII вв.) и Наполеоновских (рубеж XVIII–XIX вв.) войн. В этих конфликтах Навигационный акт, изданный Кромвелем, и континентальная блокада Англии, организованная Наполеоном, играли ничуть не меньшую роль, чем военные победы или поражения. Неслучайно Дж. Арриги, выстраивая свою концепцию смены мировых центров капиталистического накопления, постоянно подчеркивал роль военной мощи государства–лидера (Арриги, 2006: 89, 107, 148).

Примечательно, что «под зонтиком» данных защитных мероприятий в Англии развернулась (первая) промышленная революция, обеспечившая коммерциализацию целого пучка ТШП преимущественно в сфере машиностроения, металлургии и текстильного производства (Аллен, 2014: 353). Это стало залогом того, что в XIX в. именно Британская империя стала глобальным экономическим лидером.

Переход от протекционизма к фритредерству в XIX веке

Британская политика протекционизма в жестком режиме продолжалась вплоть до конца XVIII в., затем в пользу возникших Соединенных Штатов были допущены некоторые послабления. С начала следующего века льготы приобретаются Пруссией, Россией, Испанией, Голландией.

Однако переход к политике свободной международной торговли окончательно происходит лишь в середине XIX в. В это время были отменены Хлебные законы (1846 г.), Навигационный акт (1849 г.) и, наконец, статьи последнего о каботаже (1854 г.). Принципы фритредерства еще больше укрепил англо–французский торговый договор (1860 г.). Одновременно в США с начала 1830-х гг. происходит постепенная либерализация внешнеторгового законодательства. До конца 1870-х гг. общий уровень тарифов и в стремительно набирающей экономическую мощь Германской империи был также весьма невысоким [2]. Переход от протекционизма к фритредерству сопровождался беспрецедентным ускорением роста внешней торговли (табл. 1). Так, например, ее объемы для европейских стран увеличились примерно в 9 раз за период с 1820 по 1870 г., достигнув почти 30% от ВВП (Кембриджская экономическая история, 2013a: 173).

Таблица 1. Объем внешней торговли европейских государств в 1820–1870 гг., млн долл. в ценах 1990 г.

Для объяснения данного по-настоящему революционного разворота во внешнеэкономической политике (прежде всего, Великобритании) обратимся к анализу технологических изменений, имевших место в соответствующий период времени. Так, Д.И. Менделеев писал: «Производство фабрично–заводских продуктов <...> достигло в Англии до того, что нужно было заботиться об отыскании рынков для сбыта избытков производимого» [3]. Иными словами, пучок технологий промышленной революции благодаря деятельности изобретателей второго и третьего эшелонов (Аллен, 2014: 353–354) и распространению улучшающих инноваций и псевдоинноваций (Mensch, 1979) освоил пространство британской экономики, достигнув предела разделения труда в национальном масштабе. К началу 1840-х гг. английские предприниматели столкнулись с резким падением прибыли (Арриги, 2006: 220). Для существенного расширения емкости рынка, способной сделать разделение труда в Англии глубже, а норму прибыли выше, британский бизнес стал заинтересован в лоббировании отмены высоких таможенных барьеров.

Активная внешнеторговая экспансия поставила перед английскими капиталистами проблему снижения транспортных издержек трансграничной и даже трансконтинентальной торговли. Интересно, что технологические заделы для ее решения уже были созданы в рамках первого технологического уклада (см. концепцию технологических укладов (Глазьев, 2010: 94–95)). Так, на базе ТШП в металлургии и машиностроении (5 из 10 макроизобретений английской промышленной революции, согласно выводам Р. Аллена (2014: 354)) в 1807–1837 гг. был пройден путь от первого коммерческого парохода до первых регулярных рейсов через Атлантику. Параллельно в 1813–1833 гг. паровозы и железные дороги стали использоваться не только на рудничных и шахтовых колеях, но и в качестве дальнего транспорта (Гловели, 2016: 290).

Таким образом, переход Британской империи к фритредерству стал мощным импульсом для распространения ТШП первой промышленной революции в сфере транспорта, т.е. формирования второго технологического уклада, превратившего мир парового транспорта в массовую хозяйственную практику. Так, с 1821 по 1876 г. длина железных дорог в Европе выросла с 0,3 до 310 тыс. км, а тоннаж пароходов – с 32 до 3293 тыс. (Филипенко, 2010: 276)!

К излету этапа свободной торговли XIX в. в 1869 г. открывается знаменитый Суэцкий канал, строившийся предыдущие 10 лет по инициативе Франции, вступившей в конкурентную борьбу с Англией за мировые рынки. Таким образом, транспортные технологии на основе парового двигателя привели к бурному росту товарооборота и потребовали создания соответствующей транспортной инфраструктуры, что и было сделано в рамках господства фритредерского (конкурентного) режима мирохозяйственных связей XIX в.

Переход от фритредерства к империализму в XIX веке

Несмотря на ужесточение внешнеторговой политики ведущих стран мира (уровень таможенного обложения в начале XX в. в среднем составлял около 30% (Королев, 2003: 13)), «период с 1870 по 1914 г. представляет собой вершину глобализационных процессов XIX в., которые <.. .> начались сразу же после эпохи Наполеоновских войн» (Кембриджская экономическая история, 2013b: 17). Объемы внешней торговли продолжали расти, хотя и гораздо более низкими темпами, чем в 1820–1870 гг.: для стран Европы прирост за период составил 294% против 793% полувеком ранее. При этом средняя внешнеторговая квота к началу Первой мировой войны составила почти 37% при разбросе цифр от менее 14% для России до почти 180% для Нидерландов! (Кембриджская экономическая история, 2013b: 20).

Высокая интернационализация мировой экономики в начале XX в. в условиях усиления протекционистских тенденций происходила благодаря свободе трансграничного перемещения денежных средств, которое было основано на золотом стандарте. Это позволило, например, Англии перед Первой мировой войной иметь ежегодные инвестиции за рубежом, в среднем превышающие внутренние в 3–4 раза (Мировая экономика..., 2003: 13), что прочно закрепило ее на позиции «главного инвестора» мировой экономики. Так, на нее приходилось более 2/5 объема глобальных зарубежных инвестиций. Еще почти треть данного рынка делили между собой Франция и Германия (Кембриджская экономическая история, 2013b: 23). К 1913 г. европейские страны завершили колонизацию Африки. США, Япония и Россия формировали собственные зоны экономического влияния в Азии. Таким образом, неслучайно примерно полувековой период, предшествующий началу Первой мировой войны, в экономической литературе был квалифицирован как эпоха империализма (Гобсон, 2018; Ленин, 2020).

Объясняя переключение внешнеэкономической стратегии ведущих стран мира с экспорта товаров на экспорт капитала, необходимо отметить, что внешнеторговая экспансия имеет свои пределы и по причине ограничений емкости мирового рынка, и по причине усиления конкурентной борьбы, в которую все активнее включались государства второго эшелона капиталистического развития. В результате начался очередной виток снижения нормы предпринимательской прибыли. Об этом, в частности, может свидетельствовать динамика учетного процента. Так, его средняя величина для Англии, Франции, Германии и Австро–Венгрии упала почти на /: с 4,79% на рубеже 1850–60-х гг. до 3,38% на рубеже 1880–90-х гг. (Гильфердинг, 2017: 104) Поэтому перенакопление капитала в наиболее развитых странах, по всей видимости, вытесняет его за пределы национальных экономик в те регионы мира, где он может дать более высокую отдачу.

Данная глобальная ситуация сформулировала новый вызов – проблему удаленного управления активами, подразумевающую контроль над зарубежными бизнес–процессами. Ответ на данный вызов находит свое технологическое решение в рамках начинающейся технологической (второй промышленной) революции или ее первого этапа – третьего технологического уклада (1880–1930-е гг.).

Технологические основы второй промышленной революции закладывались еще в недрах первой, а именно второго и даже первого технологических укладов. Так, среди 21 базисной инновации (следует различать открытия и базисные инновации: последние в отличие от первых готовы к использованию в производстве и обещают предпринимателям реальный коммерческий результат) первой половины XIX в., согласно классификации Г. Менша, по меньшей мере 15 непосредственно связаны с электротехническим и химическим производствами – двумя ведущими отраслями второй промышленной революции (Mensch, 1979: 124).

Таким образом, мы видим, как ТШП первой промышленной революции в последней трети XIX в. демонстрируют все меньшую коммерческую привлекательность, а параллельно набирают силу инновации второй промышленной революции. К. Перес иллюстрирует данные процессы следующим образом: «Базовые отрасли минувшей технологической революции срывают последние плоды экономии на масштабе и, скорее всего, изнемогают от огромных инвестиций в основной капитал. Вместе с тем эти отрасли обладают мощной рыночной структурой (олигополия или почти монополия), способной обеспечить их средствами для поиска новых эффективных решений, чтобы вырваться из ловушки. Такие средства могут включать слияния, изменение месторасположения и другие оригинальные действия по отношению к финансовому капиталу. <.. .> Однако важнейшее значение имеют процессы, ведущие к следующей технологической революции» (Перес, 2011: 58).

Иными словами, инвестиционные решения в этот период преимущественно направлены на продление жизни уже давно используемых технологий посредством внедрения инноваций новой технологической волны. В связи с этим не может быть случайной заинтересованность бизнеса в развитии информационно–коммуникационных технологий второй промышленной революции на излете первой: телеграф (1833г.), фотосъемка (1838 г.), трансатлантический телеграф (1866 г.), телефон (1881 г.), фонограф/граммофон (1887 г.), международный телефонный разговор (1910 г.), радио (1922 г.) (Mensch, 1979: 124–125, 127). Эти инновации существенно снизили, прежде всего, для Англии, Франции и Германии трансакционные издержки зарубежной экспансии, связанной с беспрецедентным ростом экспорта капитала в предвоенные десятилетия (1870–1910-е гг.). Примечательно, что именно эти страны и лидировали по развитию средств связи в соответствующих регионах Европы (табл. 2).

Таблица 2. Транспорт и связь в Европе, 1913 г.

Источник: Кембриджская экономическая история, 2013b: 119

Новейшие коммуникационные технологии позволили финансовому центру мира – Англии – в тот период иметь стабильно высокое положительное сальдо платежного баланса при нарастающем дефиците торгового баланса (табл. 3).

Таким образом, можно констатировать, что на рубеже XIX–XX вв. ТШП первой промышленной революции (первого–второго технологических укладов) коммерчески себя исчерпали, завершив примерно вековой технологический цикл (мегацикл). Его искусственное продление было связано с началом внедрения ТШП второй промышленной революции (нового технологического мегацикла) в сфере производства средств коммуникации (начало третьего технологического уклада). Одновременно эти процессы подготовили господство ТШП нового технологического мегацикла (третьего–четвертого технологических укладов) на следующем вековом горизонте (рис. 1).

Таблица 3. Динамика торгового и платежного балансов Великобритании, 1831–1913 гг.

Рис. 1. Технологические закономерности эволюции внешнеэкономической политики ведущих стран мира

Источник: составлено авторами

Переход от империализма к протекционизму в XX веке

Первая мировая война стала причиной разрыва торговых отношений между враждующими странами. Принципиальный разрыв с политикой свободной торговли произошел в Англии, когда правительство в 1915 г. ввело тарифы в размере 33,3% на целый ряд товаров. Позднее их список был расширен.

В период Великой депрессии, можно сказать, рухнула вся система мировой торговли. Согласно Тарифу Смута – Хоули (1930), в США ставки импортных пошлин достигли самого высокого уровня за более чем столетие [4]. Колониальные гиганты – Великобритания и Франция – попытались замкнуть свой товарооборот в пределах собственных империй. Чтобы получить гарантированный доступ к сырьевым ресурсам и рынкам сбыта, Япония в 1930–е гг. начала строить собственную колониальную империю, вторгшись в Китай, Индонезию и другие азиатские страны. В Германии после прихода Гитлера к власти (1933 г.) начал реализоваться принцип автаркии.

Тенденции краха империалистического глобализма неизбежно отразились на объемах мировой торговли. Если в 1913–1928 гг. можно было наблюдать ее положительную динамику (рост с 236 до 334 млрд долл.), то в 1928–1937 гг. налицо тенденция к ее сворачиванию (падение до 324 млрд долл.) (Кембриджская экономическая история, 2013b: 247).

На наш взгляд, данная тенденция объяснима с точки зрения логики экспансии второй промышленной революции. Последняя требовала революционного обновления средств производства – технологического фундамента экономики. Как раз в это время получают логическое завершение технологические прорывы третьего технологического уклада в электрификации, сталелитейном производстве, неорганической химии, тяжелом машиностроении. По всей видимости, именно в период радикальной ломки сложившихся в предыдущее столетие (в рамках завершающегося технологического мегацикла) технологических и организационных структур национальная экономика особенно остро нуждается в реализации протекционистских форм внешнеэкономической политики, которые и были реализованы в драматическое 30-летие мировых войн 1914–1945 гг.

Интересно, что такой возврат к протекционизму примерно за четверть века до него смог предсказать Д.И. Менделеев: «В Англии нет пока надобности возобновлять таможенный протекционизм, потому что во всех ее основных промышленностях (например, мореходстве, добыче каменного угля, в производстве машин и в мануфактурном деле) она еще не имеет в Европе соперников. Но уже очевидно, что, если в этих делах Америка или Россия представят шансы соперничества, Англия опять прибегнет к таможенному покровительству» [5].

Основным бенефициаром победы над Германией и ее союзниками стали Соединенные Штаты Америки, на десятилетия вперед обеспечившие себе глобальное экономическое лидерство. Если в 1938 г. совокупная доля основных геополитических конкурентов США (СССР, Великобритании, Германии, Франции, Японии) в мировом производстве была существенно выше, чем у США: 35% против 23,4%, то в 1950 г. они были примерно на одном уровне: 29,7% против 28,8% соответственно (Мировая экономика, 2003: 503–504). Во время Второй мировой войны промышленные предприятия США, в отличие от других стран – основных участников, не только не понесли ущерб, но, напротив, получили уникальную возможность развиваться, обеспечивая выполнение госзаказа, удовлетворявшего и нужды государства, и союзников по антигитлеровской коалиции.

Переход от протекционизма к фритредерству в XX веке

После Второй мировой войны на основе Генерального соглашения о тарифах и торговле (1947 г.) капиталистическими странами был взят курс на либерализацию международной торговли, что позволило существенно снизить тарифные барьеры. Это привело к ускорению роста мирового экспорта в 1950–1973 гг. до 8,6% в год по сравнению с 1,0% в предшествующие четыре десятилетия (Фомина, 2005: 114–115). Мировая внешнеторговая квота за послевоенную четверть века увеличилась примерно в 2 раза: составив в 1950 г. 16%, она превысила 30% в начале 1970-х гг. (Мировая экономика., 2003: 42).

Послевоенная ситуация в мировой экономике середины XX в., по всей видимости, концептуально повторяет постнаполеоновский мир в Европе. Как тогда для Англии, так и в этот раз для США завершение войны грозило кризисом перепроизводства и, соответственно, падением нормы прибыли. Поэтому вполне закономерно после победы над врагом Соединенные Штаты стали последовательными проводниками глобальной политики фритредерства. Разоренный войной Евразийский регион был также заинтересован в импорте американских товаров и передовых технологий. Активизация международной торговли, как и примерно чуть больше века назад, в свою очередь, стимулировала производство средств транспорта.

Так, К. Перес подчеркнула, что «нефтепереработка и двигатель внутреннего сгорания, изобретенные в рамках Третьей парадигмы [третьего технологического уклада], использовались преимущественно в роскошных автомобилях» (Перес, 2011: 56). Можно добавить, что военные конфликты 1914–1945 гг. способствовали дальнейшему развитию транспортных инноваций. Однако полностью раскрыть свой коммерческий потенциал, выраженный в увеличении скорости и удешевлении транспортировки грузов, они смогли только в рамках четвертого уклада, превратившись в его ключевой фактор (согласно концепции технологических укладов) и став следующим этапом второго технологического мегацикла.

«Транспортная» тенденция послевоенного экономического развития в капиталистическом мире находит свое эмпирическое подтверждение в статистических данных. Так, можно констатировать более чем двукратное увеличение доли транспортного машиностроения в промышленном производстве западных стран в 1940–1970-е гг.: с 4,6% в 1938 г. до 10,0% в 1980 г. Однако в последней трети XX в. вклад этой группы отраслей стабилизируется: 9,6% (1990 г.) и 10,3% (2000 г.) (Мировая экономика., 2003: 561–562).

В качестве дополнительного статистического источника для наших целей воспользуемся рейтингом Fortune Global 500. С 1955 г. американский журнал Fortune ежегодно включает в него крупнейшие компании мира в зависимости от выручки [6]. Анализ отраслевой специализации топ–100 компаний этого рейтинга (табл. 4) показал, что в 1955, 1965 и 1975 г. примерно четверть предприятий (от 23 до 25) были напрямую связаны с производством транспортных средств и/или их компонентов, а также с оказанием транспортных услуг. Вместе с тем в 1985, 1995 и 2005 г. наблюдается значимое снижение количества подобных компаний: 22, 14 и 9 из 100 соответственно.

Таблица 4. Динамика количества компаний в топ–100 рейтинга Fortune Global 500

Источник: составлено авторами по данным рейтинга Fortune Global 500

Переход от фритредерства к глобализму в XX веке

С 1970-х гг. внешнеторговая экспансия ведущих стран постепенно начинает приобретать черты финансово–инвестиционной. Принятая в 1976–1978 гг. поправка к статье IV Устава МВФ зафиксировала, что одной из задач мировой валютной системы является обеспечение свободного движения капиталов [7]. Из глобального центра на периферию вместе с рабочими местами стали уходить промышленные производства, а в обратном направлении стал нарастать поток дешевых товаров.

С середины 1980-х гг. годов инвестиции из развитых капиталистических стран буквально хлынули за рубеж, зачастую многократно превосходя внутренние вложения в основные фонды. Согласно экспертным оценкам, отношение зарубежных активов транснациональных компаний к валовому мировому продукту возросло с 4,9 до 56,8% в 1945–1995 гг. Численность ТНК увеличилась в 1970–1999 гг. с 7,3 тыс. до примерно 60 тыс., а количество их зарубежных филиалов – с 27,3 тыс. до 600 тыс. единиц (Мировая экономика., 2003: 38). Это позволяет говорить о новой волне глобализации по аналогии с рубежными десятилетиями XIX–XX вв. и даже в какой-то мере о так называемом империализме 2.0. (глобализме), правда, характеризующемся более высоким уровнем взаимозависимости стран.

Апофеозом нового империалистического этапа развития мировой экономики, сопровождаемого спекулятивно–финансовыми тенденциями, является, на наш взгляд, отмена закона Гласса – Стиголла (Banking Act of 1933). В результате, с 1999 по 2008 г. американские банки превратились в высокорискованных инвесторов, а объем рынка деривативов в мире вырос почти в 10 раз до беспрецедентных величин, приближающихся по разным оценкам к 1 квадриллиону долларов! [8]

Тенденции финансиализации, по сути, разворачивались вплоть до мирового экономического кризиса 2008–2009 гг., что наглядно иллюстрируется последовательным снижением доли обрабатывающей промышленности в ВВП ведущих стран мира (табл. 5). Это связано с тем, что в последней трети XX в., на наш взгляд, начала «выдыхаться» вторая промышленная революция, что отразилось на норме отдачи вложений в основной капитал. Так, в 1974–1995 гг. в США она была в среднем на треть ниже, чем в 1949–1973 гг.: 13,3% против 18,5% (Клинов, 2016: 140).

Таблица 5. Удельный вес обрабатывающей промышленности в ВВП для некоторых стран, %

Источник: Кондратьев, 2017: 55

Глобальный бизнес, по сути, стал воспроизводить модель поведения, концептуально повторяющую ту, что сложилась на стыке первой и второй промышленных революций в последней трети XIX – начале XX в. Например, за период с 1995 по 2000 г. промышленный сектор 20 крупнейших экономик мира закрыл примерно 11% рабочих мест, преимущественно перенесенных на развивающиеся рынки [9].

Технологической основой подобных глобальных сдвигов стали компьютеры, соединенные сетью Интернет, производительность которых постоянно повышалась (основа пятого технологического уклада). Одновременно снижалась стоимость электронной техники и услуг по передаче информации. Например, цена персонального компьютера и периферийного оборудования к нему с 1960 по 2000 г. упала в 1869 раз! (Мировая экономика., 2003: 36–37).

Традиционно эти процессы описываются понятием информационной революции. Вместе с тем анализ их развития за последние полвека позволяют говорить о новой промышленной революции (новом технологическом мегацикле). Как и примерно столетие назад в период империализма, информационно–коммуникационные технологии стали востребованы для продления жизни ТШП уходящей (второй) промышленной революции (третьего и четвертого технологических укладов).

Однако кризис доткомов в США и в еще большей мере мировой экономический кризис 2008–2009 гг., можно сказать, обозначили ее пределы. Данные табл. 4 подтверждают эту закономерность. Так, во второй половине XX в. информационно–коммуникационный сектор демонстрирует увеличение собственного влияния на глобальную экономику: в 1955 г. – 8 компаний из 100 в рейтинге Fortune, 1965 г. – 10, 1975 г. – 10, 1985 г. – 15, 1995 г. – 19. В 1995–2005 гг., напротив, наблюдается исчерпание взрывного роста этого сектора (в 2005 г. также 19 компаний). Примечательно, что именно на 2000 г. пришелся так называемый крах доткомов. В 2018 г. в топ–100 рейтинга – уже 17 компаний цифровой специализации.

Выводы

Глубина и затяжной характер кризисных процессов, начавшихся в 2007–2008 гг., объясняются не только достижением предельных значений понижательной фазы Кондратьевских циклов, но и переходом мировой экономики от завершающегося второго к третьему технологическому мегациклу. В табл. 6 мы обобщаем наши выводы относительно взаимосвязи циклических процессов во внешнеэкономической политике и технологическом развитии экономики. Так, в данной таблице отражено последовательное прохождение ТШП каждого технологического мегацикла через производство средств коммуникации, производство средств производства и, наконец, производство средств транспорта.

Полный завершенный цикл данных последовательных этапов технологического развития мы предлагаем обозначать как технологический мегацикл. Этап развития средств коммуникации является связующим звеном между предшествующим и последующим производственно–транспортными этапами. Развитие ИКТ, с одной стороны, продлевает эффективность функционирования отживающих производственно–транспортных систем, но с другой – формирует необходимые технологические компетенции для развития ТШП в области средств производства и транспорта нового поколения.

Таблица 6. Технологическая обусловленность циклической динамики мировой системы хозяйственных связей

Источник: составлено авторами по: Глазьев, 2010: 94–95

Становление каждого нового технологического мегацикла характеризуется резким осложнением международной обстановки на фоне разрыва системы мирохозяйственных связей. Глубина и напряженность разворачивающихся конфликтов определяется системным разрывом связей, имевших в рамках предыдущего мегацикла, помимо юридизированной системы международных отношений, прочную инфраструктурную основу, базировавшуюся на отлаженных транспортных и информационно–коммуникационных технологиях.

Что XXI век готовит?..

В настоящее время мировая экономика находится, можно сказать, на пороге новой промышленной революции. К. Шваб квалифицирует ее как четвертую. На наш взгляд, она является следующим (после информационной революции) этапом нового технологического мегацикла, поскольку цифровые технологии широкого применения, освоив производство средств коммуникации, начинают революционизировать производство средств производства. В связи с этим примечательно, что в посткризисном 2011 г. многие страны (например, США, Германия, Италия и др.) продемонстрировали рост доли обрабатывающей промышленности в ВВП на фоне предшествующего полувекового падения (табл. 5).

В США это можно объяснить началом процесса переосмысления собственного места в глобальной экономике, что находит выражение, в частности, в таком явлении, как решоринг. Под ним, как правило, понимается перемещение обрабатывающих производств в страну, где находится материнская компания. Иными словами, это своеобразный реверс аутсорсинга (Кондратьев, 2017: 56). Данные компании Reshoring Initiative свидетельствуют об устойчивой в 2010-х гг. тенденции роста количества созданных в Соединенных Штатах рабочих мест в порядке решоринга и привлеченных прямых иностранных инвестиций. Например, в пиковом 2017 г. количество первых превысило 80 тыс., а вторых – 100 тыс. [10]

Несмотря на это, в 2014 г. ВВП по ППС Китая впервые превысил соответствующий показатель Соединенных Штатов Америки, отрыв в последующие годы продолжал увеличиваться. В результате, сложившийся в 1980–1990-е гг. долгосрочный экономический альянс США и КНР в 2010-е гг. дал трещину. В 2018 г. между двумя ведущими экономиками мира началась торговая война. Начался глобальный переход от политики свободы трансграничного перемещения товаров, услуг и капиталов к новым формам протекционизма и стимулирования национального производства. Карантинные мероприятия, связанные с распространением коронавирусной инфекции, реализованные почти всеми государствами, а также резкий рост в настоящее время геополитической напряженности по линиям Россия – Запад и США – Китай, по всей видимости, превратят наметившуюся тенденцию в устойчивую.

Учитывая ситуацию в реальном секторе экономике, эти процессы не выглядят случайными. Так, после обвального уменьшения количества промышленных гигантов в конце XX в. (в 1985 г. – 35, в 1995 г. – 15 предприятий из 100) в начале XXI в. снова фиксируется его существенный рост: в 2005 г. – 16, в 2018 г. – 25 (табл. 4). Данная динамика, по нашему мнению, означает своеобразный переход секторального доминирования от производства средств коммуникации к производству средств производства в рамках нового технологического мегацикла.

Коммерциализация пучка технологий, связанных с развитием промышленного Интернета, Big Data, 3D–печати, производства наноматериалов и наноустройств, ведет к очередному витку масштабного созидательного разрушения в производстве средств производства (разворачивающийся шестой уклад). Поэтому неудивительно, что, как и в период первого, а также на стыке третьего и четвертого технологических укладов, сегодня мы являемся свидетелями стремления ведущих стран мира добиться критической концентрации научно–инженерной базы на национальной территории, защитить молодые высокотехнологичные отечественные отрасли и обеспечить собственное лидерство на полувековом горизонте.

Кроме того, с учетом выявленной секторальной логики распространения ТШП, можно прогнозировать, что драйвером мировой экономики примерно во второй трети XXI в. станет технологический уклад с высокой транспортной компонентой в его структуре, а именно, с массовым развитием беспилотников, электромобилей, новых видов транспорта на основе физических принципов левитации и вакуума, частной космонавтики и др. Скорее всего, в этот период следует ожидать очередного цикла активности Всемирной торговой организации (либо ее аналога), связанного с новациями по уменьшению протекционистских барьеров (так называемое новое фритредерство).

Литература

Аллен Р. (2014). Британская промышленная революция в глобальной картине мира. М.: Изд–во Института Гайдара, 448 с. [Allen, R. (2014). The British Industrial Revolution in Global Perspective. Moscow: Gaidar Institute Publ., 448 p. (in Russian)].

Арриги Дж. (2006). Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени. М.: Территория будущего, 472 с. [Arrighi, G. (2006). The Long Twentieth Century: Money, Power, and the Origins of Our Times. Moscow: Publishing House «Territory of the Future», 472 p. (in Russian)].

Афонцев С. (2019). Новые тенденции в развитии мировой экономики. Мировая экономика и международные отношения 63(5), 36–46. [Afontsev, S. (2019). New Trends in Global Economy. World Economy and International Relations 63(5), 36–46 (in Russian)]. DOI: 10.20542/0131–2227–2019–63–5–36–46

Гильфердинг Р. (2017). Финансовый капитал. Новейшая фаза в развитии капитализма. М.: URSS, 480 с. [Hilferding, R. (2017). Finance Capital. The Latest Phase in the Development of Capitalism. Moscow: URSS, 480 p. (in Russian)].

Глазьев С.Ю. (2010). Стратегия опережающего развития России в условиях глобального кризиса. М.: Экономика, 255 с. [Glaziev, S. (2010). The Strategy of Accelerated Development of Russia in Conditions of the Global Crisis. Moscow: Ekonomika Publ., 255 p. (in Russian)].

Гловели Г.Д. (2016). Экономическая история: Учебник для бакалавров. М.: Юрайт, 719 с. [Gloveli, G. (2016). Economic History: A Textbook for Bachelors. Moscow: Urait Publ., 719 p. (in Russian)].

Гобсон Дж. (2018). Империализм. М.: URSS, 288 с. [Hobson, J. (2018). Imperialism. Moscow: URSS, 288 p. (in Russian)].

Дементьев В.Е. (2017). Парадоксы развития технологий широкого применения. Системное моделирование социально–экономических процессов. Труды 40-й Юбилейной Международной научной школы–семинара имени академика С.С. Шаталина, г. Воронеж, 1–7 октября 2017. М.: Истоки, с. 20–23. [Dementiev, V. (2017). Paradoxes of development of technologies of widespread use. Proceedings of the 40^th Anniversary International Science School–Seminar in honor of Academician S. Shatalin, Voronezh, 1–7 октября 2017. Moscow: Istoki, pp. 20–23 (in Russian)].

Загашвили В. (2019). Застой в ВТО как проявление кризиса глобализации. Мировая экономика и международные отношения 63(6), 5–12. [Zagashvili, V. (2019). WTO crisis as manifestation of globalization crisis. World Economy and International Relations 63(6), 5–12 (in Russian)]. DOI: 10.20542/0131–2227–2019–63–6–5–12

Кембриджская экономическая история Европы Нового и Новейшего времени, т. 1: 1700–1870 (2013a). М.: Изд–во Института Гайдара, 464 с. [The Cambridge Economic History of Europe Modern and Contemporary, vol. 1:1700–1870. (2013a). Moscow: Gaidar Institute Publ., 464 p. (in Russian)].

Кембриджская экономическая история Европы Нового и Новейшего времени, т. 2:1870 – наши дни. (2013b). М.: Изд–во Института Гайдара, 624 с. [ The Cambridge Economic History of Europe Modern and Contemporary, vol. 2:1870 – Our Days. (2013b). Moscow: Gaidar Institute Publ., 624 p. (in Russian)].

Клинов В.Г. (2016). Причины и последствия модификации большого цикла мирового хозяйства. В кн.: Гринин Л.Е., Коротаев А.В., Гринберг Р.С. (ред.) Кризисы и прогнозы в свете теории длинных волн. М.: Учитель, 368 с. [Klinov, V. (2016). Causes and consequences of a large cycle modification in the world economy. In: Grinin, L., Korotaev, A., Grinberg, R. (ed.) Crises and Forecasts in the Light of the Theory of Long Waves. Moscow: Uchitel Publ., 368 p. (in Russian)].

Кондратьев В. (2017). Решоринг как форма реиндустриализации. Мировая экономика и международные отношения 61(9), 54–65 [Kondratiev, V. (2017). Reshoring as a form of reindustrialization. World Economy and International Relations 61(9), 54–65 (in Russian)]. DOI: 10.20542/0131–2227–2017–61–9–54–65

Ленин В. (2020). Империализм как высшая стадия капитализма. М.: URSS, 128 с. [Lenin, V. (2020). Imperialism, as the Highest Stage of Capitalism. Moscow: URSS, 128 p. (in Russian)].

Марш П. (2015). Новая промышленная революция: потребители, глобализация и конец массового производства. М.: Изд–во Института Гайдара, 420 с. [Marsh, P. (2015). The New Industrial Revolution: Consumers, Globalization and the End of Mass Production. Moscow: Gaidar Institute Publ., 420 p. (in Russian)].

Королев И.С. (2003) (ред.) Мировая экономика: глобальные тенденции за 100 лет. М.: Юристъ, 604 с. [Korolev, I. (ed.) (2003). The World Economy: Global Trends Over 100 Years. Мoscow: Yurist Publ., 604 p. (in Russian)].

Назаров В.С., Лазарян С.С., Никонов И.В., Вотинов А.И. (2019). Международная торговля: поиск причин падения. Вопросы экономики (1), 79–91. [Nazarov, V., Lazarjan, S., Nikonov, I. and Votinov, A. (2019). International trade: Research of the reasons for the fall. Voprosy Economiki (1), 79–91 (in Russian)]. DOI: 10.32609/0042–8736–2019–1–79–91

Перес К. (2011). Технологические революции и финансовый капитал. Динамика пузырей и периодов процветания. М.: Дело, 232 с. [Perez, C. (2011). Technological Revolutions and Financial capital. Dynamics of Bubbles and Periods of Prosperity. Мoscow: Delo Publ., 232 p. (in Russian)].

Полтерович В. (2009). Гипотеза об инновационной паузе и стратегия модернизации. Вопросы экономики (6), 4–23. [Polterovich, V. (2009). The innovation pause hypothesis and the strategy of modernization. Voprosy Ekonomiki (6), 4–23 (in Russian)]. DOI: 10.32609/0042–8736–2009–6–4–23

Смыслов Д. (2019). Эволюция глобализации мировой экономики: современные тенденции. Мировая экономика и международные отношения 63(2), 5–12. [Smyslov, D. (2019). Evolution of the world economy’s globalization: contemporary trends. World Economy and International Relations 63(2), 5–12 (in Russian)]. DOI: 10.20542/0131–2227–2019–63–2–5–12

Толкачев С.А., Тепляков А.Ю. (2019a). Концепция циклической последовательности распространения базисных технологий в экономике и онтологическая обусловленность теорий индустриального общества. Экономическое возрождение России (4), 19–36. [Tolkachev, S. and Tepljakov, A. (2019a). The concept of cyclic sequence in the dissemination of base–level technologies in the economy and ontological causality. The Economic Revival of Russia (4), 19–36 (in Russian)].

Толкачев С.А., Тепляков А.Ю. (2019b). Эволюция внешнеэкономической политики ведущих стран мира на современном этапе через призму долгосрочных технологических изменений в экономике. XXVII Кондратьевские чтения, Москва, ИЭ РАН, с. 205–211. [Tolkachev, S. and Tepljakov, A. (2019b). The evolution of foreign economic policy of the world leading countries at the present stage through the prism of long–term technological changes in the economy. Proceedings of XXVII Kondratiev Readings Conference. Мoscow: Institute of Economics RAS Publ., pp. 205–211 (in Russian)].

Толкачев С.А., Тепляков А.Ю. (2020). Концепция отраслевого распространения базисных технологий: новый технологический мегацикл. Экономист (1), 25–35. [Tolkachev, S. and Tepljakov, A. (2020). The concept of industrial diffusion of basic technologies: A new technological megacycle. The Economist (1), 25–35 (in Russian)].

Фейгин Г. (2021). Глобализация мировой экономики: проблемы и противоречия. Мировая экономика и международные отношения 65(4), 15–13. [Feigin, G. (2021). Globalization of the world economy: Problems and contradictions. World Economy and International Relations 65(4), 5–13 (in Russian)]. DOI: 10.20542/0131–2227–2021–65–4–5–13

Филипенко А.С. (2010). Экономическая глобализация: истоки и результаты. М.: Экономика, 511 с. [Filipenko, A. (2010). The Economic Globalization: Sources and Results. Мoscow: Ekonomika Publ., 511 p. (in Russian)].

Фомина А.В. (2005). Циклы Кондратьева в экономике России. СПб.: Отдел оперативной полиграфии СПбГУАП, 146 с. [Fomina, A. (2005). Kondratiev Cycles in the Russian Economy. Saint Petersburg: Saint Petersburg State University of Aerospace Instrumentation Publ., 146 p. (in Russian)].

Bresnahan, T. and Trajtenberg, M. (1995). General purpose technologies: "Engines of growth"? Journal of Econometrics 65(1), 83–108.

Mensch, G. (1979). Stalemate in Technology: Innovations Overcome Depression. New York, Ballinger Publishing Company, 241 p.