В 2001 г. вышла в свет на русском языке книга американского журналиста Джона Хоргана «Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки». [1] Уже само название говорит за себя, в связи с чем пройти мимо этой работы, на мой взгляд, просто нельзя.

О чем же эта книга?

Прежде всего, это книга о границах и возможностях науки, а также о ее будущем. И, разумеется, это книга о знаменитых ученых. Написана она популярно, однако вопросы, поднимающиеся в ней, по праву можно отнести к самым сложным в науковедении. В короткой рецензии нельзя пересказать всю книгу, поэтому ниже я лишь слегка «пройдусь» по ней, останавливаясь только на самых интересных с моей субъективной точки зрения вопросах и моментах.

Дж.Хорган о науке

Прежде всего, это книга об уникальности нашего времени. Причем в трактовке Дж.Хоргана уникальность эта выражается в том, что человечество пришло к завершению в своих творческих поисках – все основное сделано, остаются пусть и бесконечные, но все же не столь важные детали. Сказанное в первую очередь относится к науке и искусству. Разумеется, такие утверждения нуждаются в серьезных пояснениях и обоснованиях. И Дж.Хорган дает их.

Речь идет о том, что в настоящее время основные научные истины установлены и мало надежд на то, что в обозримом будущем вскроются какие-то новые сверхмощные идеи, способные перевернуть современное научное знание. В этом смысле у сегодняшних исследователей очень мало шансов превзойти или даже просто достичь значимости открытий Ньютона, Дарвина и Эйнштейна. На самом деле этот тезис не вызывает слишком больших возражений ни у кого, кто непосредственно связан с наукой. Лично я готов принять этот тезис без особых комментариев.

Однако весьма неожиданными и свежими представляются утверждения автора о том, что и в искусстве примерно та же ситуация: нельзя «переплюнуть» Данте, Шекспира и Пушкина; они уже есть и человечество больше не нуждается в подобных гениях. Подобная позиция, на мой взгляд, является абсолютно верной, однако она здорово подрывает веру масс в безграничные возможности искусства.

Между тем, совершенно очевидно, что данного факта недостаточно для утверждения о конце науки (и, может быть, о конце искусства, хотя Дж.Хорган об этом и не говорит). Ключевым здесь является разделение науки на две части: эмпирическую, результаты которой могут быть проверены на практике, и ироническую (термин Дж.Хоргана!), результаты которой являются абсолютно умозрительными и не подлежат экспериментальной проверке. Забавно то, что именно ироническая наука является наиболее интересной, впечатляющей и потрясающей. Чистые теории с головоломными идейными виражами являются как бы вершиной современного научного здания. Здесь, на мой взгляд, проявляется своеобразный конфликт между предметом и методами исследования: последние зачастую оказываются настолько мощными, что для своего максимального использования требуют предметную область более обширную, чем та, которой оперирует «приземленная», практическая наука. По всей видимости, именно этим фактом и детерминируется, например, создание Субраманьяном Чандрасекаром математической теории черных дыр, которые ни одному человеку на земле, вообще говоря, не нужны. Подобных примеров можно привести множество.

На мой взгляд, следует обратить внимание на определенную аналогию указанного явления в искусстве, в котором уживаются реализм (аналог эмпирической науки) и сюрреализм (аналог иронической науки). Последний представляет собой попытку расширить сферу применения методов искусства на вымышленные, несуществующие, «вывернутые» миры. Надо признать, что в ряде случаев сюрреальные пассажи в литературе, музыке, живописи и театре являются весьма эффектными, и без них современное искусство много потеряло бы. Однако довольно трудно представить себе мировой фонд музыки без Чайковского, Рахманинова, Баха и Шопена, «набитый» лишь произведениями Шостаковича, Прокофьева, Равеля и Дебюсси. Столь же дико смотрелась бы и мировая живопись без Шишкина, Репина и Айвазовского, где доминировали бы квадраты Малевича с редкими вкраплениями Дали и Пикассо. Да и литература, состоящая из романов наподобие «Улисса» Джойса, вызывала бы, скорее всего, только тошноту. В этом смысле Дж.Хорган вполне логично выступает против безудержной тенденции засилья иронической науки, результаты которой напоминают очень сложные, вычурные и чрезвычайно дорогие игрушки.

Кстати сказать, аналогия между современной наукой и искусством, пожалуй, даже глубже, чем это кажется на первый взгляд. Во-первых, практически вся ироническая наука может смело восприниматься как чистое искусство, а во-вторых, по меткому выражению Ханса Моравека, само искусство по сути дела является первичным видом моделирования (с.403), то есть наиболее простой формой научного познания. Здесь следует приостановиться и сделать ряд комментариев.

Дело в том, что главный, а может быть, и единственный, метод научного познания – это моделирование. Вместе с тем искусство тоже занимается моделированием и в этом смысле имеет большое сходство с наукой. Например, что делает писатель в своих произведениях? Он моделирует различные жизненные ситуации. Так, Артур Конан Дойль, придумывая свои детективные истории о Шерлоке Холмсе, моделировал возможные преступления и механизм их расследования. Ф.Достоевский моделировал сложные жизненные коллизии для того, чтобы вывернуть наизнанку человеческую душу и лучше понять психологию личности. Своего апогея искусство моделирования достигает в книгах писателей-фантастов, которые моделируют целые миры.

Однако моделирование в литературе имеет принципиальные отличия от научного моделирования. Во-первых, язык литературы менее изотеричен и менее универсален, чем язык научного моделирования. Так, язык математики понятен отнюдь не всем, но если специалисты его все-таки осваивают, то он становится международным языком, своего рода научным эсперанто. Художественная проза, наоборот, доступна многим, но только представителям того народа, на чьем языке она написана. Во-вторых, научные модели всегда стремятся как можно лучше воспроизвести реальный мир, а литературные модели – нет. Очень часто заведомо абсурдные ситуации и немыслимые миры в литературе позволяют добиться максимального эффекта. Таким образом, изначально совершенно ложные и искаженные модели реальности в литературе могут содействовать лучшему пониманию определенных сторон человеческой жизни. В науке такое невозможно.

Интересно, что при всем сходстве и различии метода моделирования в науке и литературе налицо следующий важный «антропогенный» результат: и то, и другое требует высокого уровня интеллекта. Видимо, этим фактом обусловлен некий общественный шаблон, в соответствии с которым среди выдающихся интеллектуалов нации всегда почти в равной степени фигурируют гениальные ученые и крупнейшие писатели.

Следующий тезис Дж.Хоргана состоит в том, что большинство наук постигло основные истины и стоит перед выбором: либо уйти в непролазные теоретические дебри, не связанные с реальным зримым миром; либо заняться разработкой малоинтересных деталей, не имеющих фундаментального значения; либо трансформироваться в инженерию и заняться практическим внедрением имеющихся открытий. Для доказательства этого утверждения Дж.Хорган просматривает различные науки на предмет наличия указанной дилеммы. На этом моменте хотелось бы остановиться отдельно, так как здесь у меня имеются определенные комментарии.

Прежде всего, представляется не очень репрезентативным и сбалансированным сам набор наук, которые анализирует Дж.Хорган, а также внутреннее содержание разделов. Так, в его книге есть следующие главы: «Конец философии», «Конец физики», «Конец космологии», «Конец эволюционной биологии», «Конец социологии», «Конец неврологии», «Конец хаососложности», «Конец лимитологии» и «Конец машинной науки». Что же здесь не так?

Во-первых, рассматривая биологию, Дж.Хорган сводит ее к эволюционной теории, что является сильно зауженным подходом.

Во-вторых, говоря о социологии, он на самом деле скатывается скорее к биологии или, по крайней мере, к социобиологии, а о собственно социологических проблемах вообще не говорит. Таким образом, здесь есть некоторое несоответствие названия и содержания.

В-третьих, Дж.Хорган по непонятным причинам попросту упустил несколько важных наук. Так, например, о проблемах математики он говорит в различных частях книги, но всегда как-то вскользь. О химии он не говорит вообще ни слова и по сути дела дистанцируется от всех социальных наук. В частности, об истории он говорит лишь несколько слов в контексте исторической эволюции политической системы. Между тем именно в истории сейчас царит такой разброд, что непонятно как его оценить. С одной стороны, идет волна новых, порой, совершенно неожиданных исторических теорий и концепций, позволяющая говорить о «втором дыхании» данной науки. С другой стороны некоторые последние исследования сильно подорвали нашу веру в достоверность даже самых незыблемых исторических фактов, что подводит к мысли не только о кризисе, но, может быть, даже и о конце истории как науки. Эти перипетии Дж.Хорганом не рассматриваются. И совсем странно, что в «Конце науки» вообще не затрагивается экономика, хотя именно она идет в авангарде всех социальных наук, и через нее можно было бы нащупать основные болевые точки современной научной методологии.

В-четвертых, основные идеи автора в разных главах представлены весьма неодинаково эффектно. Так, в главах, посвященных физике и космологии, Дж.Хорган довольно убедительно показал, что эти науки подошли к некоей критической черте, за которой начинается чистая ироническая наука. Нечто подобное просматривается в главе о хаососложности. В других частях книги автор не смог достичь аналогичной выпуклости идеи о конце науки.

Теперь несколько слов о дискуссионных положениях книги. Прежде всего, о том, что же все-таки следует вкладывать в понятие конца науки и возможен ли он.

На мой взгляд, говорить о конце науки вполне правомерно, однако для этого должны выполняться три условия.

Первое – научные теории становятся все более умозрительными и не подлежат какой-либо верификации. Действительно, если мы имеем теории, выводы которой не могут быть проверены, то такая «чистая» теория представляет собой разновидность научной схоластики. В этой связи можно вспомнить слова Ж.-П.Сартра: «Всем доподлинно известно, что чистое искусство и пустое искусство – это одно и то же…» [1, с.27]. Здесь вполне правомерна все та же аналогия между искусством и научным знанием: чистая наука и пустая наука – это одно и то же.

Второе – научные теории становятся слишком сложными для понимания. Грубо говоря, если для понимания некоторой теории человек вынужден большую часть своей жизни усиленно учиться, то знакомство в конце жизни с ее откровениями может стать бессмысленным. К числу таких теорий относятся многие теории современной физики и космологии.

Третье – наука установила все основные связи и изучила все основные механизмы. Если общая картина явления сформирована, то цель науки достигнута, а следовательно, и сама наука в основном завершена.

Последний тезис требует дополнительных комментариев, так как именно он вызывает основную массу разногласий. Прежде всего, при изучении мира наука использует метод моделирования. Но модель – это упрощенный слепок реальности. При построении такой упрощенной копии исследователи сознательно абстрагируются от малозначащих деталей для того, чтобы выяснить фундаментальные, то есть самые важные, связи. Между тем многие редукционисты считают, что окончательная (абсолютная) теория должна объяснить все существующие эффекты и все существующее разнообразие реальной жизни. Характерно, что иногда даже говорят о так называемой «теории всего». Но как же можно требовать от изначально упрощенной схемы реальности всего богатства реальности? Для этого надо было бы изучать саму реальность, но это неэффективно, а в ряде случаев и невозможно. Таким образом, если наука проясняет все сущностные моменты явлений, то вполне можно говорить о ее завершении.

Насколько же правомерно говорить о конце науки в контексте трех указанных критериев?

Мне кажется, что философия, математика, физика и космология уже сказали все, что хотели сказать. Химия, биология и медицина, пожалуй, еще не до конца исчерпали себя, хотя и близки к этому. Социальные же науки – отдельная тема для разговора, хотя бы потому, что у Дж.Хоргана они не рассматриваются. Ниже я ограничусь только экономикой, которая мне профессионально наиболее близка.

В работе [2] мною была предпринята попытка проследить динамические сдвиги в характере экономических открытий. Не желая повторяться, ниже я остановлюсь лишь на некоторых дополнительных аспектах данной проблемы.

Прежде всего, следует отметить, что сейчас произошел очень серьезный пересмотр взглядов на сущность и специфику современных экономических открытий и результатов. Этот пересмотр в значительной мере лежит в русле концепции хаососложности (термин Дж.Хоргана). Так, например, по мнению Артуро Эскобара, высокая сложность процессов и явлений, которые, безусловно, характерны для всех социально-экономических систем, предполагает «не «науку», а знание конкретного и локального, не законы, а знание проблем самоорганизующейся динамики неорганических, органических и социальных явлений» (с.349-350). А.Эскобару вторит и И.Пригожин: «человеческое поведение не может быть определено никакой научной, математической моделью» (с.356). «В человеческой жизни нет никаких простых базовых уравнений! Когда вы решаете, будете ли пить кофе или нет, это уже сложное решение. Оно зависит от того, какой сегодня день, любите ли вы кофе и так далее» (с.356).

Сказанное подводит к пониманию, что старая парадигма экономического открытия устарела, а вместе с нею пришла к завершению и вся старая экономическая наука. В.М.Полтерович в своем докладе 18 марта 1997 г. «Кризис экономической теории» на научном семинаре Отделения экономики и ЦЭМИ РАН делает ряд утверждений, которые конкретизируют данную позицию теоретиков хаососложности. Так, по его мнению, в экономической науке не происходит накопления фундаментальных эмпирических закономерностей. Это в определяющей степени связано с тем, что экономическая действительность слишком многовариантна и скорость ее изменения опережает темп ее изучения [3]. Следовательно, многообразие экономических явлений не может быть объяснено на основе небольшого числа фундаментальных закономерностей. Упрощение экономических моделей тут же приводит к потере их реалистичности, и неопределенность начинает «просачиваться сквозь систему» (с.377). В результате этого, как подметил Брайан Артур, все, что сегодня могут сделать экономисты, – это сказать: «Ну, может быть так, а может и этак» (с.377).

Столь сложная обстановка подводит В.М.Полтеровича к выводу, что снятие претензий экономической теории на открытие универсальных законов могло бы способствовать решению многих проблем. Развивая данную мысль, он также говорит, что, возможно, экономические открытия по самой своей природе должны носить краткосрочный характер [3]. Иными словами, не следует гнаться за знаниями, которые будут справедливы везде и всегда; наоборот, следует изучать возможные эффекты здесь и сейчас. Так, по мнению В.М.Полтеровича, полноценным открытием могло бы стать обнаружение причин экономического спада в России в конце 1990-х годов. Последним шагом в укреплении сформулированной новой концепции экономической науки должно стать изменение самой организации экономических исследований. По Полтеровичу такая организационная модель должна иметь следующие контуры: небольшая группа исследователей, работающая в течение ограниченного срока над решением конкретных научных задач в содружестве с экономическими советниками правительственных структур и частных компаний.

Как говорил один из персонажей книги Марио Пьюзо «Крестный отец», все сказанное верно, но сказано не все. Во-первых, коль скоро экономическая наука оказалась неспособной генерировать фундаментальные знания, то не означает ли это конец экономической науки или, по крайней мере, конец старой экономической науки, которая все-таки могла это делать. Дальше фактически начинается эпоха прикладных исследований, в результате которых, может быть, будут получены достаточно важные сведения, которые могут восприниматься в качестве современных открытий. Во-вторых, разве о таких открытиях мечтали (и мечтаем!) все мы, люди, занимающиеся наукой? Тезис о временном характере экономических открытий психологически очень трудно принять и еще трудней смириться с утверждением о конце науки.

Таким образом, экономическая наука довольно хорошо вписывается в общую схему конца науки. На первый взгляд, может показаться, что другие социальные науки еще не «уперлись» в принципиальную ограниченность своих возможностей и им кажутся досужими разговоры о конце науки. Однако это вызвано скорее не их большим успехом или меньшей исчерпанностью их предмета исследования, сколько тем фактом, что их методы анализа еще не отточены до такой степени, как в экономике [3], чтобы привести к осознанию своего бессилия.

Хотя логика и беспристрастный анализ подсказывают, что конец науки – это не иллюзия и фантазия, а вполне реальная вещь, многие люди, как отмечено выше, психологически не готовы принять этот факт. Кажется, что познавательные возможности человека безграничны. Всегда есть надежда, что вот-вот вскроется нечто, что приведет к очередному научному взрыву. Однако это, на мой взгляд, не так. Здесь уместно вспомнить одно из утверждений, высказанных в книгах Карлоса Кастанеды. Мир делится на три части: познанное, непознанное (но познаваемое!) и принципиально непознаваемое. Похоже, что человечество прозондировало всю доступную ему область непознанного, постепенно перевело ее в область познанного и остановилось перед стеной непознаваемого. Не исключено, что никакая наука не сможет проникнуть за эту стену и будет вынуждена довольствоваться шлифовкой уже накопленного арсенала. Как в свое время справедливо отметил К.Э.Циолковский, «изучение вселенной начато, но, конечно, никогда не будет закончено»; «наше знание – капля, а незнание – океан» [4, с.86].

В этой связи все футурологические прогнозы, приводимые в книге Дж.Хоргана, о возможном симбиозе человека и компьютера, достижении бессмертия и превращения современной науки людей в науку машин представляются необоснованными и чрезмерно оптимистичными. Выражаясь высокопарно, они игнорируют таинственную сущность человека, которая находится за пределами всяческой науки. Кстати говоря, аналогичной точки зрения придерживался и Макс Планк, утверждавший, что мы никогда не разгадаем тайну Вселенной, потому что мы сами – тайна (с.269).

Дж.Хорган о людях науки

За пределами науки находятся, прежде всего, сами люди науки. Выше мы говорили об объективном знании, теперь поговорим немного о тех, кто его формирует. Кстати говоря, людям науки в книге Дж.Хоргана уделяется достаточно внимания.

В этой связи я бы отметил, что отношение самого Дж.Хоргана к людям, с которыми он встречался и которых он интервьюировал, очень неровное: некоторым он явно симпатизирует, некоторые вызывают его насмешки. Данный факт проявляется в довольно бесцеремонном развешивании Дж.Хорганом соответствующих ярлыков. Так, например, биолога Ричарда Докинса он награждает следующим жутким эпитетом: «этакая борзая Дарвина» (с.191). Описание философа Дениэла Деннетта он резюмирует фразой: «этакий Санта-Клаус» (с.290). Физик Пер Бак в трактовке Дж.Хоргана – «любящий подраться очкарик» (с.329). Компьютерщик Марвин Минский напоминал ему «Будду, реинкарнированного в гиперактивного хакера» (с.298), а физик Фрэнк Типлер вообще «представлял собой как бы тип веселого тупицы» (с.413). И все это сказано о людях, которые любезно согласились уделить Дж.Хоргану свое драгоценное время! (Кстати говоря, бесплатно.)

Даже если принять все сказанное на веру, то все равно от вышеприведенных характеристик веет дешевой журналистикой и, думается, что в книге о науке следует придерживаться большей корректности. Однако это не самое интересное.

Значительно важнее все, что связано со сверхталантливыми учеными, с которыми Дж.Хорган имел счастье быть лично знаком. Некоторые из них могут быть смело отнесены к современным гениям. В связи с этим хотелось бы в очередной раз поднять тему гениальности. При этом в мои намерения входит лишь тезисное (и очень субъективное!) изложение некоторых характерных моментов жизни гениев.

1. Гении и вундеркинды как порождения кумулятивных знаний предыдущих поколений. Одним из наиболее ярких персонажей книги Дж.Хоргана является Мюррей Гелл-Манн, создатель теории кварков. В сферу его интересов входит не только физика, но и космология, современная литература, политика контроля над ядерным вооружением, естественная история, история человечества, проблемы народонаселения, археология и эволюция языков. Считается, что М.Гелл-Манн хотя бы в какой-то степени знаком с большинством языков мира и многими диалектами (с.342).

Кто же этот человек, создавший одну из самых удивительных и сложных физических теорий, одно изучение которой у обычного человека может отнять всю жизнь? Ответ очевиден: он – гений. Но откуда у человека такой творческий потенциал и такой размах талантов?

Современная наука, которую делают такие люди, как М.Гелл-Манн, не дает вразумительного ответа на поставленный вопрос. В этой связи небезынтересно обратиться к «антинаучному» мнению Анагарики Говинды по поводу того, откуда берутся гении и вундеркинды.

В соответствии с восточной теорией реинкарнации (перевоплощения) индивидуальное сознание сохраняется после смерти, чтобы потом вновь возродиться в новом человеческом теле. В ряде случаев с сознанием может перемещаться некая вдохновляющая идея, которая в силу своей обширности для своего осуществления требует более одного земного существования [5, с.209]. Тогда новый индивидуум сохраняет память о навыках и знаниях, приобретенных в прошлых существованиях. Результатом таких трансформаций и являются вундеркинды и гении [5, с.214].

Действительно, иначе как объяснить, что в возрасте четырех лет Моцарт сочинял менуэты, а Бетховен – сонаты? Как могли эти дети в столь раннем возрасте овладеть таким сложным инструментом, как фортепьяно, а также всеми тонкостями и хитросплетениями правил музыкальной композиции без серьезного предварительного обучения? В области науки наблюдается аналогичная ситуация: Джон Стюарт Миль, например, в три года выучил древнегреческий язык, а в шесть – писал историю Древнего Рима; Вильям Томсон (лорд Кельвин) в восемь лет решал очень сложные математические задачи, а в десять – поступил в университет [5, с.215]; Готфриду Лейбницу уже в школьные годы приходят на ум мысли, приведшие его позднее к открытию «логического исчисления»; упоминавшийся нами М.Гелл-Манн в 22 года получил докторскую степень, а в 40 – Нобелевскую премию [6, с.86-87]. По-видимому, такие результаты продуцировались наличием у перечисленных гениев и вундеркиндов некоей врожденной, данной свыше идеи и в определенной мере подтверждают буддистскую гипотезу.

Элегантность и логичность данной гипотезы, на мой взгляд, бесспорна. Интересно, сможет ли когда-нибудь наука заменить ее своим собственным, более приемлемым объяснением?

2. Анонимность многих гениев. Человеческая гениальность воспринимается как вычурное и чрезвычайно редкое явление. Однако, на наш взгляд, это не совсем так – гениев не так уж мало, как это принято думать. Просто-напросто у человечества на слуху только самые удачливые из них. Между тем количество их всегда было значительно больше, чем зафиксировано в официальных анналах науки и число их постоянно растет.

Характерный пример тому – английский ученый Оливер Хевисайд, творивший примерно одновременно с Эйнштейном. В качестве гения этот человек был признан своими современниками, таковым он воспринимается и сегодня. Достаточно сказать, что он вывел знаменитую формулу E=mc² за 15 лет до Эйнштейна, переработал и усовершенствовал электромагнитную теорию Максвелла, разработал операторный метод в математике, открыл «слой Хевисайда» в верхних слоях атмосферы, предложил множество полезных прикладных формул в технике и многое другое. Под конец жизни он занимался созданием общей теории поля; удалось ему это или нет – неизвестно, т.к. рукописи после его смерти были похищены [7, с.176-178]. Между тем для широкого круга людей О.Хевисайд совершенно не известен. По сути дела, по сравнению с тем же Эйнштейном, которому он ничуть не уступал в степени талантливости, Хевисайд является анонимным гением.

Подобных примеров можно привести много и Дж.Хорган в своей книге приводит несколько «свеженьких». Наиболее эффектным может считаться пример с физиком Эдвардом Виттеном. Последнего сами физики считают самым умным, самым интеллектуальным представителем их среды, а может быть, и самым умным человеком в мире. Его часто сравнивают с Эйнштейном, а кое-кто даже считает, что у него самый великий математический мозг после Ньютона (с.108). Виттен является одним из творцов современной теории суперструн, которая пока считается абсолютным пределом теоретической мысли и математической сложности в современной физике. Его авторитет непререкаем. Это подтверждает тот факт, что его 96 статей, написанные с 1981 по 1990 год, цитировались другими физиками 12105 раз; ни один другой физик не приблизился к такому уровню влияния (с.112). И все же для широких масс Эдвард Виттен остается очередным анонимным гением, который вряд ли когда-либо удостоится популярности Эйнштейна.

Хотелось бы подчеркнуть, что, говоря об анонимности некоторых гениев, я не рассматриваю потенциальных претендентов на этот титул; не рассматриваю я и откровенных гениев-неудачников. В данном случае я стараюсь показать, что гениев в полном смысле слова гораздо больше, чем тех, которые среди них отличились особой популярностью. Следовательно, можно говорить о процессе воспроизводства гениев. Причем не исключено, что в науке имеет место их расширенное воспроизводство.

К сказанному тесно примыкает еще один важный вопрос, связанный с механизмом тестирования научных гениев. Наиболее значимым среди них является так называемый индекс цитирования. В этой связи уместно привести классические слова Фредерика Пола: «Научная карьера проверяется не тем, сколько вы сделали денег. Даже не количеством наград. Всегда найдется кто-нибудь, готовый выдать вам почетный значок или диплом в рамочке потому, что как бы много ни значила награда для того, кто ее получает, она куда больше значит для того, кто ее дает. Нет, настоящим критерием значимости научных достижений является число других ученых, которые считают сделанное вами достаточно важным, чтобы сослаться на ваши исследования в своих собственных работах. Если вас цитируют, значит, вы что-то значите. Если нет – вы пустое место» [8, с.136-137].

Несмотря на справедливость и объективность данного критерия, он далеко не всегда срабатывает. Волею обстоятельств иногда ученые более низкого ранга гениальности (если так можно выразиться) достигают большей популярности, чем ученые более высокого ранга по индексу цитирования. В ряде случаев это может происходить из-за разрушения самой системы цитирования. Например, сегодня в России многие научные экономические журналы вообще игнорируют такое понятие, как библиография. Подливает масло в огонь и Интернет, материалы которого медленно, но верно вытесняют строгую академическую систему ссылок. Все это еще больше затрудняет тестирование гениев и провоцирует переход многих из них в разряд анонимных талантов.

3. Мужской характер гениальности. Говоря о природе гениальности, нельзя не отметить того факта, что гениальность присуща только представителям мужского пола. Об этом, как правило, никогда открыто не говорят и, тем не менее, это так. По-видимому, причиной такого умалчивания является опасение оскорбить чувства феминистки настроенных женщин.

Справедливость требует признать, что история не знает женщин-гениев. Причем нигде: ни в литературе, ни в живописи, ни в музыке, ни в науке. Оппоненты такого мнения, как правило, вспоминают о Марии Складовской-Кюри и Софье Ковалевской. Однако мало кто знает, что С.Ковалевская, получив во Франции первую премию за свою математическую работу, выглядела весьма непрезентабельно – изможденная, с черными кругами под глазами. При этом ее здоровье было основательно подорвано и ей пришлось долго лечиться. Иными словами, хороший результат ей дался слишком дорогой ценой. А в это же самое время гениальный А.Пуанкаре буквально «штамповал» работы, каждая из которых превосходила все, что сделала С.Ковалевская. На мой взгляд, этот случай очень ярко высвечивает те глубокие психо-физиологические различия между мужчинами и женщинами: что для одних радость, то для других мученье.

Пример с М.Кюри следует признать столь же неудачным. Дело в том, что истинным «хозяином» исследований радиоактивности был Пьер Кюри, человек не от мира сего; жена у него была фактически в качестве подмастерья. Однако вследствие своей рассеянности он преждевременно погиб и все «сливки» за проделанную работу получила его супруга. Кстати говоря, еще Эйнштейн удивлялся удивительной черствости Марии Кюри: в отличие от него она во время прогулки по парку совершенно не замечала окружающей ее красоты природы. Таким образом, и здесь прослеживается интересная закономерность: глубокое погружение женщины в научные проблемы убивает в ней женское начало.

Книга Дж.Хоргана в полной мере подтверждает тезис о мужском характере научной гениальности. Так, на ее страницах появляется целая вереница ярких образов гениев-мужчин: Карл Поппер, Мюррей Гелл-Манн, Джон Уилер, Эдвард Виттен, Марвин Минский и др. Женщина же в книге только одна – биолог Линн Маргулис. Да и та, по словам самого Дж.Хоргана, является лишь «претенденткой на звание сильного ученого» (с.210).

«Мужской пол» гениальности – в данном случае это лишь констатация факта. Самое интересное здесь, пожалуй, в другом: найдет ли наука в обозримом будущем «ген гениальности», имеющийся у мужчин и патологически отсутствующий у женщин?

4. Физиологические инструменты гениев. Коль скоро биологические различия между мужчиной и женщиной лежат в основе гениальности, то вполне логично задаться следующим вопросом: а есть ли какие-то физиологические различия между мужчинами-гениями и остальными представителями сильного пола?

Обыденная логика подсказывает, что в самом человеке должен где-то быть физический источник его таланта, гениальности. По крайней мере, в искусстве это часто видно невооруженным глазом. Например, у выдающихся пианистов, как правило, необыкновенные руки. В этой связи можно вспомнить Эмиля Гилельса, чей феноменальный «пианистический аппарат» (руки) стал почти легендарным. Лишь один взгляд на руки Ференца Листа не оставляет сомнений в его виртуозности. Исследование голосовых связок Энрико Карузо и Федора Шаляпина подтвердило представление об их уникальности.

Еще более интересным представляется талант Робертино Лорети, рассмотренный в динамике. Так, обладая в детстве совершенно уникальным голосом, он демонстрировал и поистине удивительное вокальное мастерство: все интонации, тональный, ритмический, звуковой рисунок были тончайшим образом выверены и реализованы с таким вкусом и эстетизмом, которые позволяют поставить его в один ряд с великими итальянскими бельканто. После ломки голос Лорети утратил свое очарование, превратившись в обычный, можно сказать, рядовой тенор. Однако (и это самое интересное!) вместе с дискантом Лорети утратил и свое вокальное мастерство: он, конечно, поет и поет довольно грамотно, но того чувства музыки, которым он обладал в детстве, нет и в помине. Складывается ощущение, что его глубокое понимание музыки в детстве было целиком обусловлено его необычайно податливым и красивым голосом. Без этого «органа» он безвозвратно утратил свою музыкальную гениальность.

Применительно к гениям от науки орган гениальности, наверное, следует искать где-то в области черепа. Когда-то даже считалось, что признаком гениальности служит шишка на голове. Например, у Лейбница в определенный момент времени на макушке образовался нарост с голубиное яйцо [9, с.112]. [2] Подобные антропометрические изыскания, безусловно, очень интересны. Однако вряд ли они имеют под собой серьезную научную основу. Можно лишь надеяться, что наука когда-нибудь в далеком будущем все же определит «ген гениальности» и его физиологические проявления. Между тем уже сейчас можно довольно смело утверждать, что необходимым условием гениальности является избыточность жизненной энергии человека. Так, если обратиться к книге Дж.Хоргана, то данные в ней описания великих ученых наводят на мысль, что в основе их способностей и даже гениальности лежит, прежде всего, присущая им колоссальная жизненная сила.

Например, философ Пауль Фейерабенд «своей энергией и квадратным лицом напоминал гнома» (с.83). Философ Карл Поппер в свои 90 лет «был динамичен, как боксер легкого веса» (с.58). Физик Джон Арчибальд Уилер «славился своей физической энергией» (с.131) и в свои 80 лет, презрительно отказываясь от лифта, со страшной скоростью носился по лестницам Принстонского университета. «Гиперактивный хакер» Марвин Минский во время разговора с Дж.Хорганом «постоянно ерзал, моргал, подрыгивал ногой, передвигал вещи на своем столе» (с.298), а потом даже фехтовал на кусачках с одним из своих коллег (с.300). Химик Илья Пригожин «в свои 78 выглядел исключительно бодро и энергично» (с.352), а после длительного авиаперелета практически не страдал от разницы во времени; после же того, как он начал говорить, его уже было не остановить.

По-видимому, все приведенные примеры подтверждают тезис, выдвинутый в книгах К.Кастанеды, о том, что непонимание каких-либо истин связано с нехваткой у человека энергии, и, наоборот, осознание чего-либо требует ее в достаточном количестве. Таким образом, процесс осознания носит энергетическую природу. Следовательно, чем сложней научное знание, тем сильней должен быть человек, достигающий его. Соответственно выдающиеся ученые должны быть носителями огромного энергетического потенциала, что лишний раз продемонстрировано в книге Дж.Хоргана.

Однако, как бы это ни было важно и интересно, похоже, что изучение физиологии гениев во взаимообусловленности с их повышенной жизненной энергией – задача, непосильная для науки. На мой взгляд, это из области непознаваемого.

5. Ареалы деятельности гениев. Внимательное прочтение книги Дж.Хоргана позволяет заметить еще одну интересную деталь: почти все суперталантливые ученые, которых интервьюировал Дж.Хорган, – жители США. Разумеется, многие из них – выходцы из других стран, в том числе из России. Так, например, большой оригинал и талант Андрей Линде, ныне крупнейший космолог, эмигрировал в 1988 году из России в Швейцарию, а два года спустя – в США. Илья Пригожин тоже выходец из России, эмигрировавший в 1917 году в Бельгию. Сейчас он – наполовину американец, ибо постоянно курсирует между Свободным Бельгийским университетом и Техасским университетом в Остине.

Хотел того Дж.Хорган или нет, но его работа лишний раз показала чудовищную концентрацию мирового интеллекта в США. Складывается ощущение, что практически все гениальные люди современности живут и творят на территории Соединенных Штатов.

Что же высвечивает данный факт?

Прежде всего, то, что интеллект и гениальность являются разновидностью человеческого капитала. Причем территориальная миграция интеллекта подчиняется тем же общим законам, в соответствии с которыми происходит и движение финансового капитала. Таким образом, географический ареал деятельности гениев предопределяется банальными экономическими факторами.

Другой важный вывод состоит в том, что создавшаяся ситуация, когда США являются интеллектуальным центром мира, вряд ли изменится в обозримом будущем. Что позволяет мне так думать?

Дело в том, что в экономических системах иногда формируются механизмы, работающие по принципу положительных прямых и обратных связей. Случай с экономическим и интеллектуальным господством США является типичным примером работы такого механизма. Действительно, чем богаче страна, тем больше возможностей она имеет для выращивания у себя и привлечения извне выдающихся специалистов. С другой стороны, чем больше в стране выдающихся специалистов, тем больше ее экономический потенциал и тем больше ее богатство. Данный цикл повторяется бесконечное число раз, ведя ко все большему усилению экономической и интеллектуальной мощи Америки. Разорвать подобный циклический механизм довольно трудно, ибо он основан на взаимных интересах сторон: интеллектуалы-мигранты обогащают США, а США обогащают интеллектуалов-мигрантов.

Хотя все сказанное выше представляется довольно очевидным, оно все же несет в себе определенный потенциал агностицизма. На мой взгляд, почти мистическую тайну представляет собой вопрос о том, каким образом «родился» рассмотренный мною экономический цикл «интеллект-богатство» и почему он до сих пор не разрушился. Почему страной-лидером стали США, а не Австралия, Бразилия или Южно-Африканская республика? Может быть, в США есть что-то еще очень привлекательное для гениев, чего мы пока не видим?

Сможет ли какая-нибудь наука ответить на этот вопрос?

***

Наверное, в конце любой рецензии необходимо подвести итог. Каков же он?

Во-первых, почти все науки споткнулись о проблему эффективности. Пройдя определенный эмпирический рубеж, дальнейшее наращивание научных знаний становится нецелесообразным и нерациональным. Слишком дорого, слишком сложно, слишком далеко от реальности. И в этом пункте Дж.Хорган абсолютно прав. Пути преодоления возникшей проблемы пока не просматриваются, что и позволяет говорить о конце науки.

Во-вторых, сейчас как никогда раньше хорошо осознается условность научного знания. В последнее время все чаще появляются результаты исследований, которые претендуют на пересмотр традиционных теорий, если вообще не на их полный разгром. Наиболее часто такие результаты появляются в истории, астрофизике и биологии. Однако если одно, пусть даже очень важное, открытие способно опрокинуть все предыдущее знание, то чего же стоило это знание, которое так высоко ценилось современниками. Похоже, что случай замены системы Птолемея системой Коперника претендует на то, чтобы стать типичным в современной науке. Данная угроза пока не реализовалась, но само ее наличие позволяет констатировать, что в науке что-то не ладно.

В-третьих, сейчас как никогда раньше очень хорошо осознается ограниченность научного знания. Приведу простейший пример. Весь мир буквально захлебывается кока-колой и пепси-колой, в то время как рецепт этих напитков остается таинственным технологическим ноу-хау соответствующих фирм. Разве не странно, что современные физики и химики при всей чудовищной мощи своих наук не могут расшифровать состав какой-то шипучки? Конечно, в принципе этот состав определить можно, грубо говоря, пересчитав все атомы жидкости. Однако этот эксперимент будет столь дорогим, что вряд ли окупится. Но если современная наука не научилась решать подобные проблемы, то что же она вообще может? И уж тем более не ясно, стоит ли при этом изучать процессы испарения черных дыр. Таких противоречий в современной жизни множество, что лишний раз доказывает справедливость прагматических утверждений Хоргана о несостоятельности иронической науки.

В-четвертых, вся современная наука (и, я думаю, наука будущего тоже) изучает грубый, материальный мир, в то время как на духовный мир ее законы не распространяются. Между тем, большинство проблем отдельного человека и общества в целом лежит именно в духовной сфере. Похоже, что наука здесь помочь ничем не может. Если же материальный мир наукой уже изучен достаточно хорошо, а духовный мир не входит в сферу ее компетенции, то не завершила ли она свой путь? Данный факт служит еще одним аргументом в пользу ограничения безудержных «иронических» построений теоретиков.

Сказанное ни в коей мере не отрицает бесконечности работы, которая стоит перед современными учеными.

Л И Т Е Р А Т У Р А

[1] Сартр Ж.-П. Что такое литература. СПб.: Алетейя. 2000. – 466 с.

[2] Балацкий Е.В. О природе экономических открытий: прошлое, настоящее, будущее// «Науковедение», №?, 2002.

[3] Полтерович В.М. Кризис экономической теории// WWW.CEMI.RU /RUS/PUBLICAT/E-PUBS/D9702t/D9702t.HTM.

[4] Циолковский К.Э. Очерки о Вселенной: Издание второе, дополненное. Калуга. Золотая аллея. 2001. – 384 с.

[5] Говинда А. Путь белых облаков. Буддист в Тибете. М.: Сфера. 1997. – 448 с.

[6] Фридман С.А. Евреи – лауреаты Нобелевской премии. Краткий биографический словарь. М.: Дограф. 2000. – 304 с.

[7] Карцев В.Л. Приключения великих уравнений. М.: Знание. 1986. – 288 с.

[8] Пол Ф. Собрание сочинений. Том тринадцатый. День, когда пришли марсиане: Роман. В ожидании олимпийцев: Повесть. Ангарск: Амбер, Лтд; М.: Сигма-пресс. 1995. – 384 с.

[9] Петрушенко Л.А. Лейбниц. Его жизнь и судьба. М.: Издательский дом «Экономическая газета»; Благотворительный фонд «Экономист». 1999.