1. Введение

Сегодня развитые страны мира активно строят так называемое постиндустриальное общество (ПИО), наступление которого было предсказано еще в 1973 г. [Bell, 1973]. Государства периферии не участвуют в этом движении, тогда как страны полупериферии, к числу которых относится сегодняшняя Россия, к этому движению причастны и испытывают максимальные трудности переходного процесса. Главной характеристикой постиндустриальной экономики является высокоэффективная промышленность с относительно небольшой занятостью, высоким уровнем автоматизации и роботизации производства. В таких условиях возникает угроза масштабной безработицы, которую при тотальном замещении живого труда будет довольно трудно ликвидировать. Параллельно с этим университеты теряют свою былую монополию на знания, все больше отстают от технологических и экономических изменений и тем самым оказываются в двусмысленном положении. В связи с этим возникает проблема взаимосогласованного рассмотрения грядущих изменений как на рынке труда, так и в сфере высшего образования (СВО).

Задача статьи состоит в попытке ответа на два сопряженных вопроса. Первый: какие виды деятельности будут востребованы в постиндустриальном обществе? Второй: какое место займут вузы в новой экономической реальности?

Ответы на поставленные вопросы предполагают преимущественно концептуальный анализ с привлечением необходимой эмпирики. Совмещение этих двух линий исследования на основе междисциплинарного подхода позволяет сформулировать новую кадровую парадигму реформирования российской экономики, что и составляет новизну предлагаемой статьи.

2. Фокусировка проблемы: предстоящие кадровые сдвиги

Прежде чем перейти к обсуждению поставленной проблемы, необходимо оговорить рамки предстоящего исследования. Дело в том, что переход к ПИО происходит на фоне трендов, которым посвящена обширная литература. Например, перед человечеством стоит проблема исчерпания природных ресурсов, разрушения природной среды, перенакопления различных долгов [Heinberg, 2011]. Сегодня развиваются совершенно новые науки и технологии, которые в перспективе могут привести к изменению изначальной природы человека. Все эти аспекты затронуть невозможно, связи с чем следует сразу сказать об этом.

В фокусе нашего внимания находятся проблемы трудоустройства людей в ПИО. Новые технологии ведут к изменению структуры экономики, спроса на разные специальности и виды деятельности. Спонтанность и стихийность предполагаемых изменений желательно сгладить за счет изменения СВО как в части набора специальностей, так и в части характера обучения и изменения контингента обучающихся. Прояснению именно этих вопросов и посвящено дальнейшее исследование, методическая особенность которого состоит в построении системной концепции на основе данных медицины, психологии, этологии, социологии, политологии и экономики.

3. Витальные ресурсы и витальные мега–волны

Чтобы адекватно реагировать на кадровые вызовы ПИО, необходимо понимать его особенности и свойства. Для этого рассмотрим теорию витальных ресурсов (ТВТ), предложенную в 2007 г., и ее приложения к экономическому развитию цивилизации. Согласно данной теории, каждый человек является обладателем четырех витальных ресурсов – времени (срока жизни), энергии (жизненных сил), денег (обменного потенциала) и знаний (информационного потенциала) [Балацкий, 2007]. ТВТ предполагает, что индивидуум оперирует четырьмя указанными первичными факторами, с помощью которых производит для себя все многообразие необходимых ему благ. При этом витальные ресурсы могут быть классифицированы по двум направлениям: степени всеобщности – «космологические» и «социальные», и степени осязаемости – «материальные» и «нематериальные» (табл. 1).

Таблица 1. Классификация витальных ресурсов.

Источник: [Балацкий, 2007].

Впоследствии ТВТ в работе [Балацкий, 2008] была увязана с учением о ментальных контурах человеческой психики, разработанном еще в XX веке Т. Лири [Лири, Стюарт и др., 2002] и Р. Уилсоном [Уилсон, 2005а; Уилсон, 2005а]. Еще позже была показана органическая сопряженность витальных ресурсов и ментальных контуров с четырьмя перинатальными матрицами, введенными в науку С. Грофом [Гроф, 2002], что позволило увязать процессы индивидуальной и общественной эволюции, а также показать фрактальность психической архитектоники человека и технологических укладов экономики [Balatskii, 2008].

Опираясь на указанные связи, можно говорить, что освоение человечеством витальных ресурсов происходит в строго определенной последовательности, формируя тем самым витальные мега–волны, которые сопрягаются с глобальными технологическими укладами экономики. В стилизованном виде четыре витальные мега–волны можно представить следующим образом.

Первая – аграрная – мега–волна ознаменовала создание денег и формирование развитого сельского хозяйства. Конечным итогом первой волны стало овладение человечеством пищевым ресурсом. Символически это выражается в том, что в каждый дом пришли деньги и продукты питания, независимо от профессии домовладельца. Вторая – индустриальная – мега–волна стала итогом овладения человечеством энергетическим ресурсом и создания современной промышленности. Результатом указанного технологического этапа стало то, что в каждый дом пришла энергия в форме света (электричества) и тепла (отопления), независимо от социального положения человека. Третья – информационная – мега–волна сопряжена с овладением людьми таким нематериальным ресурсом, как информация (знание). Эта победа человечества символически выражается сегодня в том факте, что в каждый дом пришла информация в форме компьютера, подключенного к глобальной информационной сети. Тем самым три из четырех витальных ресурсов человеческая цивилизация успешно освоила, что проявляется в их избыточном предложении на рынке в условиях сложившихся цен.

Однако если первые три витальные мега–волны уже состоялись и не вызывают когнитивных проблем, то четвертая волна только формируется и ее сущность пока еще не совсем понятна. В этом смысле ТВР позволяет пролить свет на будущее устройство экономики. Так как четвертым витальным ресурсом является время, то и экономика следующего уклада будет сопряжена с решением проблемы времени в массовом порядке. Иными словами, постоянный дефицит времени из–за необходимости «тратить» его на рабочем месте преобразуется в избыток досуга и в возможность его плодотворного использования; скорее всего, параллельно будет происходить и количественное увеличение общего фонда времени человека в форме роста продолжительности жизни. Это обстоятельство позволяет нам утверждать, что следующая, четвертая – временная – витальная мега–волна придет в форме экономики досуга. Есть все основания предположить, что конечной фазой этого этапа станет приход индустрии развлечений в каждый дом, независимо от личных качеств его хозяина. Знаменитый лозунг древнеримского народа «Хлеба и зрелищ!» содержит в себе только начальный и конечный этапы экономической эволюции общества и сегодня подтверждается созданием социального и технологического уклада «экономики времени». Усилия на данном этапе будут направлены, во–первых, на всемерное увеличение фонда личного времени за счет роста продолжительности жизни человека и уменьшения длительности рабочего дня, а во–вторых, на максимально продуктивное использование досуга индивида в соответствии с его субъективными желаниями и приоритетами.

Основная закономерность чередования витальных мега–волн состоит в том, что в момент формирования одной из них большая часть рабочей силы сосредотачивается в соответствующем секторе экономики, который становится на некоторое время доминирующим. В процессе смены старой витальной волны и становления новой рабочая сила перераспределяются из старого сектора–доминанты в новый. Именно так происходило, когда после долгого главенствования в экономике аграрного сектора началось его сокращение в пользу расширения промышленных отраслей. В развитых странах, начавших постиндустриальный переход, происходило уменьшение доли занятых в промышленности в пользу информационной деятельности и сферы услуг. Сегодня информационный сектор приближается к своему историческому максимуму, а экономика досуга как разновидность сферы услуг начинает свое стремительное развитие с грядущим перерастанием в отраслевую доминанту.

Надо сказать, что нынешнее формирование четвертой витальной волны является логическим итогом развития капитализма. Логика капитала и соответствующий способ организации экономики, минимизирующий живой труд за счет его замещения новыми технологиями, позволил обществу развитых стран достичь состояния, когда все необходимые ему блага могут быть произведены либо малой частью населения, либо всем работоспособным населением при малой длительности рабочего времени. «Перелив» времени жизни из сферы трудовой деятельности в пользу досуга является вечной мечтой человечества, которая в настоящий момент как никогда раньше близка к реализации. Однако это достижение, как это ни парадоксально, порождает новые вызовы и проблемы.

4. Глобальные вызовы экономики досуга

Превращение современной индустрии в роботомику, т.е. в экономику на основе производства с широким использованием роботов, является технологическим достижением, порождающим серьезные социальные проблемы.

Долгое время экономическая теория была сосредоточена на моделировании производства и потребления, когда рыночные товары (goods) (например, метла, пылесос или услуга наемного клинингового работника) позволяют получать некие базовые блага (commodities) (например, чистое жилье), обладающие для индивида определенной ценностью и требующие с его стороны затрат времени (досуга!) на использование рыночных товаров [Becker, 1965]. Однако непосредственное сопоставление полезности рабочего времени и досуга выпадало из фокуса внимания экономистов, хотя некоторые теоретические построения имели место. Например, было отмечено противоречие в законе Л. Вальраса: последний требует полной сбалансированности всех рынков экономики, тогда как в реальности в условиях капитализма практически все рынки находятся в состоянии избыточного предложения при действующих ценах. Чтобы снять это противоречие в схему Вальраса было введено свободное время (досуг) индивидов, которое образовывало дополнительный специфический рынок – с неявными ценами досуга в зависимости от стоимости рабочего времени [Balatskii, 1999]. Такой подход позволил устранить указанное противоречие: избыточное предложение на всех рынках товаров и услуг, включая денежные рынки, компенсируется дефицитом досуга. Однако увеличение времени досуга в ПИО означает уменьшение его дефицита с тенденцией его перерастания в избыток. Это обстоятельство на качественно новом уровне ставит проблему глобальных дисбалансов капитализма. Возникает ситуация, когда создание развитой индустрии досуга уравновешивает спрос и предложение на данном рынке, но с новой силой обнажает избыток предложения на других рынках.

Таким образом, постиндустриальная экономика – это, прежде всего, борьба за досуг человека, за его свободное время. Серьезность данного вызова подчеркивает жизненный девиз калифорнийских программистов, синтезированный на основе социологического опроса 2011 г.: «Мы – это не наша работа. Мы – это наш досуг. Работа дает деньги на жизнь, но именно во время досуга мы раскрываем свои истинные интересы, желания, стремления и таланты» [1]. Иными словами, современное капиталистическое общество по умолчанию предполагает двойную жизнь человека – внешнюю (на работе) и внутреннюю (на досуге), причем вторая – главная. Следовательно, борьба за досуг человека – это борьба за самого человека, за то, каким он будет, чего будет хотеть и за что бороться. А это уже не чисто экономическая проблема, а глобальный вызов с элементами политики, идеологии и культуры. Как и во что они соединятся в реальности – открытый вопрос для всех без исключения стран.

Главный же вызов ПИО состоит в том, что высвобождение кадров из промышленности и создание индустрии досуга автоматически не будут синхронизированы. Это означает, что роботомика приведет, по крайней мере, на начальном этапе, к образованию массы безработных, переобустроить которых будет некуда, ибо для них не будет соответствующих рабочих мест. Более того, важная особенность нарождающейся экономики досуга состоит в креативности ее кадров – они должны сами создавать себе рабочие места, а для этого должны придумать новый вид развлечения и заинтересовать потребителя с помощью нестандартных бизнес–решений. Это означает, что от работников нового сектора будет требоваться не передовое высшее образование, а умение быстро понимать конкретную ситуацию и запускать собственные оригинальные стартапы. Нет никакого сомнения, что переход к экономике досуга будет связан с очень серьезными социальными проблемами и волнениями. Если национальные правительства не примут адекватные превентивные меры, то социальное недовольство масс может стать неуправляемым.

Ситуация усугубляется повсеместно наблюдаемым ослаблением связей элит и масс. Сегодня государственная власть и управленческий истеблишмент уже превратились для масс в своеобразную «вещь в себе»; люди не видят того, как живут представители этой социального слоя, как принимают решения, какие законы нарушают, каковы их логика мышления, мотивация, этика и т.п. Одновременно с этим во многих развитых странах доля государственных расходов в ВВП, достигнув своего естественного максимума, прекратила рост, а вместе с этим обозначился и предел в развитии системы государственного управления на фоне продолжающегося усложнения экономики и общественной жизни. Данное обстоятельство позволило Д. Дзоло выдвинуть политологическую концепцию сложности, согласно которой продолжающееся усложнение социальной системы приведет к сворачиванию демократии и широкому распространению авторитарных политических режимов [Дзоло, 2010]. Масштабная цифровизация лишь увеличивает разнообразие социальных контактов внутри системы, в связи с чем с новой силой дает о себе знать проблема активности масс, которые властными элитами также воспринимаются в качестве «черного ящика».

Очень точно данную ситуацию охарактеризовал А.А. Зиновьев: «Для образования массы… необходимо сравнительно большое число людей, имеющих свободное время и силы использовать его для внерабочих занятий… Массы кажутся политикам и теоретикам таинственными и непредсказуемыми именно потому, что они не учитывают эту предоставленность людей самим себе… Как представители масс, люди… настраивают определенным образом свою эмоциональность – вырабатывают массовое сознание или сознание массы как целого. Этот процесс в той или иной степени является стихийным» [Зиновьев, 2004, с. 397]. Таким образом, массы становятся для элиты столь же непонятным и трансцендентным явлением, как и элиты – для масс. Именно это качество масс в полной мере проявилось с 2000 г., когда по миру прокатилась волна «цветных революций», явившихся неожиданностью для национальных властных элит и прямым следствием новых средств коммуникации.

Сказанное говорит о том, что в ПИО борьба элит за умонастроение масс будет нормой жизни, для чего будут использованы все возможности информационных технологий и экономики досуга. Однако сложность этого процесса обусловлена тем, что сознательное оглупление масс ставит крест на дальнейшем развитии общества и в долгосрочном периоде осложняет положение элит.

5. Постиндустриальное благосостояние: эволюция vs деградация

Еще один вызов ПИО, который заслуживает отдельного обсуждения, состоит в опасности повторения эксперимента «Вселенная 25», поставленного Джоном Кэлхауном (John Calhoun) в 1968–1972 гг. [Calhoun, 1973], но только в масштабах целых стран и народов. Напомним, что суть эксперимента сводилась к созданию для популяции мышей своеобразного рая, в котором еда, территория и строительный материал для гнезд были неограниченны. Вопреки ожиданиям, начальный экспоненциальный рост колонии мышей быстро замедлился, появилась группа «отверженных» самцов, не нашедших своей социальной роли, что в корне изменило поведенческую модель всех мышей и привело к тому, что через 4 года в загоне осталось 122 особи, вышедшие из репродуктивного возраста. Тем самым «рай» для мышей закончился их полной депопуляцией. Удовлетворение биовыживательных потребностей животных породило разрыв социальных связей внутри популяции и, как следствие, социальный аутизм особей, что в итоге завершилось физической смертью популяции. По итогам своего исследования Кэлхаун вывел формулу, получившую название «смерть в квадрате», логика которой такова: разрыв социальных связей можно классифицировать как организационную «смерть социума» (т.е. социальную смерть популяции), а аутизм и безразличие конкретных особей как их «духовную смерть», что, в конечном счете, и ведет к физическому вымиранию популяции [Calhoun, 1973]. Данная логика может быть представлена с помощью стилизованной, но очень наглядной формализации. Если депопуляцию, т.е. физическую смерть сообщества и его исчезновение, обозначить как DP, паралич (смерть) социума из-за разрыва связей между индивидами как DS, а потерю активности и дееспособности индивидуума из-за потери смысла жизни как DI, то схема и формула Кэлхауна будут иметь следующий вид: DS→DI→DP и DP=DS∙DI. Если не учитывать индексы S и I, то получаем окончательную формулу «смерти в квадрате»: DP=D².

Разумеется, результаты эксперимента Кэлхауна некоторые исследователи перенесли на городских жителей, тогда как другие предостерегали от аналогий между грызунами и людьми [Ramsden, 2011], однако окончательная ясность в этот вопрос так и не была внесена. В связи с этим покажем глубинное содержание и ограничения формулы Кэлхауна.

Прежде всего, эксперимент Кэлхауна действительно универсален и его идеальное воспроизведение среди людей имело место, в частности, при колонизации европейцами островов Полинезии [2]. Так, еще в 1896 г. Р.Л. Стивенсон блестяще описал депопуляцию туземцев Океании: отмена колонистами старых норм поведения (запрет на ношение мужчинами юбок, многих видов танцев, нанесения на тело татуировок, охоту за головами представителей других племен, замена вождя на наместника–иностранца и пр.) привело к разрыву исходных социальных связей и социальной дезориентации аборигенов, что в свою очередь вызвало у них глубочайшую депрессию, апатию и склонность к суициду; в итоге туземное население райских полинезийских островов стало стремительно вымирать [Stevenson, 2008]. Сказанное позволяет схему и формулу Кэлхауна, приведенных выше, трактовать как своеобразный системный закон, который в дальнейшем так и будем называть.

Нельзя не признать, что в условиях тотальной цифровизации общества, дистанционных контактов, увеличивающегося досуга и индустрии развлечений возникает прочная основа для деградации человеческой цивилизации. Сегодня аутизм становится настоящим проклятьем XXI века. По данным федерального агентства Министерства здравоохранения США The Centers for Disease Control and Prevention (CDC), масштабы и динамика аутизма (autism spectrum disorder – ASD) носят угрожающий характер: если в 2000 г. приходился 1 ребенок с ASD на 150 детей, то в 2016 г. – 1 на 54 [Maenner et al., 2020].

Параллельно с традиционными дискуссиями врачей по поводу корректности методов диагностики ASD, устойчивости диагноза, его генетической основы и т.п., сегодня уже используется новая – социальная – парадигма, согласно которой здоровье человека находится как внутри, так и вне его организма. Типичным примером применения данной концепции служит парадокс Розето (Roseto Mystery) [Gladwell, 2008]. В рамках данной традиции закон Кэлхауна позволяет понять социальные истоки ASD. Ребенок–аутист представляет собой продукт недосоциализации, т.е. недостатка внимания со стороны социального окружения – родителей, воспитателей, учителей и пр. Именно нехватка социальных контактов приводит к тому, что у ребенка возникает «синдром Маугли» той или иной степени тяжести [3]. Ключевой причиной такого положения дел служит чрезмерная занятость родителей, их переутомление на работе, перегруженность разными проблемами и, как следствие, нежелание заниматься со своими детьми. Данная ситуация подчиняется правилу З. Баумана, которое в современной трактовке можно сформулировать следующим образом: отсутствие возможностей объединяет людей в социальные группы, а наличие таковых – разделяет их [Bauman, 2000]. В связи с этим именно рост благосостояния населения, дающий людям новые возможности и делающих их относительно независимыми от больших социальных групп, позволяет им обосабливаться и либо рвать большинство связей с обществом, либо минимизировать их. Наиболее чувствительны к этому процессу дети, хотя и среди взрослых людей симптомы ASD проявляются в формах аддикции, лудомании, гэмблинга (gambling) и т.п.

Однако эксперимент «Вселенная 25» отнюдь не демонстрирует фатальности благоденствующего общества. Для понимания этого момента необходимо сделать ряд принципиальных уточнений. Дело в том, что мыши не имеют богатых когнитивных и духовных запросов, в связи с чем удовлетворение простых биовыживательных требований привело их на вершину животной пирамиды потребностей. Далее в соответствии с незыблемым законом теории систем происходит одно из двух: система идет либо вверх (повышает уровень организованности), либо вниз (понижает организованность); третьего не дано. В силу ограниченности самой пирамиды потребностей мышей им ничего другого не оставалось, как начать деградировать. У людей, наоборот, в соответствии с концепцией пирамиды А. Маслоу, помимо физиологических и простейших социальных нужд имеется еще и «надстройка» из более высоких потребностей в самовыражении: когнитивные, эстетические, потребность в самоактуализации [Maslow, 1954]. Таким образом, людям в отличие от мышей есть куда двигаться вверх по пути эволюции, однако этот путь в новом ПИО выберут не все. Это означает, что экономика досуга в своем пределе приведет к тому, что большие пласты населения государств, а в ряде случаев целые страны, народы и континенты, будут деградировать. Такие сообщества обречены и, скорее всего, так или иначе, рано или поздно погибнут. Поэтому пускать этот процесс на самотек – провоцировать деградацию цивилизации. На этот вызов каждая страна и нация должны искать свои ответы.

В связи с законом Кэлхауна следует сделать еще одно важное пояснение, касающееся цикличности эволюции. Речь идет о том, что духовное развитие человека имеет свой предел [4], к которому приходили пророки и различные адепты религиозных и изотерических учений путем длительной социальной депривации [5]. Однако после этого все они возвращались в общество с намерением служить ему и преобразовывать в лучшую сторону. Например, служение Моисея выразилось в 40–летнем блуждании с еврейским народом по пустыне, Будда 40 лет проповедовал по всему индийскому субконтиненту и формировал общины, Сократ и Иисус пожертвовали жизнью за лучшее будущее людей и т.д. В связи с этим никакой фатальной предопределенности эволюции нет, а закон Кэлхауна лишь определяет возможный негативный сценарий для определенной крупной социальной группы. В позитивном сценарии ПИО может привести к полной трансформации человечества и внутренней сущности Человека.

6. Вызовы экономики досуга: российская специфика

Все перечисленные вызовы ПИО актуальны и для России, однако кое-какие аспекты присущи только ей. Здесь мы рассмотрим две взаимосвязанные проблемы. Первая – создание сектора индустрии высоких технологий. Второе – осуществление превентивных действий для сокращения будущей массовой безработицы. Рассмотрим их более подробно.

В отношении вхождения России в ПИО уже отмечалось, что оно происходит на основе весьма нерациональной модели – постиндустриальное общество без развитого индустриального сектора [Balatsky, Ekimova, 2021]. Без высокоразвитой индустрии с высокой производительностью труда и наукоемкостью построение полноценного ПИО, строго говоря, невозможно. Здесь уместна следующая аналогия: вхождение в постаграрное (индустриальное) общество без развитого аграрного сектора. На данном примере совершенно очевидно, что без сельского хозяйства или при его недоразвитости страна и ее население становятся крайне уязвимы к политике экспортеров продуктов питания на внешнем рынке. Любое продовольственное эмбарго в отношении индустриально развитого государства будет означать медленную смерть его населения при наличии замечательных промышленных товаров и технологий. Аналогичным образом обстоит дело и с индустриальным сектором в ПИО: отказ стран–экспортеров от поставки в Россию жизненно важных промышленных товаров (персональные компьютеры, мобильные телефоны, автомобили, бытовая техника, лекарства и т.п.) будет означать паралич всей жизни российского общества, независимо от других достижений экономики.

Сегодня страна не готова к цивилизованному переходу к ПИО из-за недоразвитости обрабатывающей промышленности: расчеты показывают, что производительность труда в указанном секторе в 2019 г. была в 6 раз ниже, чем в США [Balatsky, Ekimova, 2021]. При крайне низкой товарной диверсификации российской обрабатывающей индустрии страна не может обеспечить нормативы экономической безопасности. Тем самым в настоящее время построение ПИО является объективной необходимостью и глобальной тенденцией, тогда как достаточной базы для этого у России пока нет. Данная ситуация напоминает построение в 1917 г. диктатуры пролетариата без пролетариата, когда к моменту социалистической революции в Российской империи рабочих–пролетариев насчитывалось лишь 4,2% от всего населения [Фёдоров, 2010], с последующим догоняющим индустриальным развитием.

Вне всякого сомнения, России придется балансировать свою экономику за счет технологического «доразвития» обрабатывающей промышленности. В условиях масштабных международных санкций и осложнения политических отношений сделать это будет сложно. Однако без этого Россия рискует построить ПИО, которое для всего мира будет служить ресурсной базой и местом экзотического туризма.

Проблема подготовки отечественных кадров к ПИО в целях предотвращения будущей массовой безработицы в России стоит достаточно остро, ибо предполагает развитие совершенно иных секторов экономики, чем те, которые фигурируют в приоритетах российских властей и программных документах Правительства РФ, и подготовку соответствующих кадров, которые не находятся в фокусе внимания отечественной СВО. Речь идет о том, что роботомика приведет к вытеснению именно промышленных занятых, которых переобустроить можно будет только в сфере услуг и, в частности, в индустрии досуга.

Российские власти понимают современные тенденции и видят надвигающуюся угрозу. По-видимому, именно этим обстоятельством обусловлено выступление Заместителя председателя Совета Безопасности РФ Дмитрия Медведева на Международной конференции труда в Женеве летом 2019 г., где он впервые озвучил мысль о введении в России 4–дневной рабочей недели «при прочих равных условиях» (с сохранением прежних заработков). По его словам, это ценно само по себе, так как человеку нужно «больше пространства для того, чтобы жить и отдыхать» [6]. Вне всякого сомнения, эта инициатива во всех отношениях является революционной – впервые за всю историю человечества предлагается почти уравнять дни работы и досуга и сделать это соотношение 4:3.

Для осознания масштаба социальных преобразований от указанной меры проведем простейшие, но очень показательные расчеты. Предположим, что на сон у человека уходит треть суток (8 часов). Тогда при 5–дневной рабочей неделе мы получим следующее соотношением между рабочими временем и досугом: 40(8∙5)>32(16∙2), т.е. досуг индивидуума составляет 80% от рабочего времени. Теперь сравним 4–дневную рабочую неделю при тех же предположениях: 32(8∙4)<48(16∙3), т.е. досуг в полтора раза превышает рабочее время [7]. Ситуация меняется кардинально – общество из «работающего» превращается преимущественно в «отдыхающее», следовательно, экономика досуга должна становиться главным драйвером национальной экономики и условием успешной борьбы с аутизмом и девиантным поведением. И перестройка экономики на основе совершенно иного производственного импульса – главный вызов для российских властей.

7. Реалистичность построения экономики досуга: Россия и мир

Надо признать, что основания у инициативы Д. Медведева есть. Например, по данным Организации экономического сотрудничества и развития (OCDE) за 2018 год, в Нидерландах уже действует рабочая неделя в 29,3 часа и опережает параметры намечаемой в России реформы. В Германии эта величина равна 34,3 ч., в Австралии и Италии – 35,7, в Швеции – 36,0 [8]. Тем самым названные 4 страны отстают от 4–дневного эталона рабочей недели на 2–4 часа, что является хорошей основой для его окончательного принятия. В Испании запущен трехлетний пилотный проект по сокращению рабочих часов с 40 до 32, в котором участвует около 200 компаний с численность кадров около 6 тыс. чел.; для компенсации выпадающих доходов предприятий испанское правительство выделило 50 млн. евро [9].

Еще в 1965 г. перейти на 3 выходных дня в неделю попробовала британская компания «Roundpay Metal Finishers»; несмотря на положительные результаты эксперимента, массового внедрения опыт не получил. В 1974 г. с целью экономии энергии во время масштабной инфляции в Великобритании на два месяца была введена 3–дневная (!) рабочая неделя с положительным результатом: люди работали в 2 раза меньше, а уровень выработки продукции упал всего на 6%. Тем не менее, страна была еще не готова к таким радикальным изменениям и дело ограничилось экспериментом [10].

В США еще в 2008 г. в государственных учреждениях штата Юта 5–дневная рабочая неделя была сжата до 4–дневной без сокращения ее часовой длительности. Впоследствии похожие эксперименты регулярно проводились в таких крупных компаниях, как Unilever, Deloitte и KPMG. В 2019 г. подразделение Microsoft в Японии ввело для своих сотрудников оплачиваемый выходной день в пятницу, что привело к 40–процентному росту продуктивности труда, а также к экономии офисных ресурсов и электричества: число распечатанных страниц уменьшилось на 59%, а потребление электричества – на 23% [11]. Однако даже такие результаты не подвигли руководство страны и компании на широкое внедрение организационной инновации. Однако процесс уже нельзя остановить: по данным рекрутинговой компании ZipRecruiter (Калифорния, США), за последние 3 года – 2018–2020 гг. – число предложений о переходе на 4–дневку увеличилось почти втрое [12].

 Подобные эксперименты корпоративный сектор проводил и в России. Например, около 10 лет назад Миракс групп ввела у себя 4–дневку, в течение которой стали успевать делать то, что раньше делали за 5 дней [13]. Дополнительный интерес инициативе по введению 4–дневной рабочей недели придали эпидемия коронавируса и опасения населения относительно грядущей роботизации экономики – опрос консалтинговой компании BCG показал, что страх быть вытесненным автоматами усилился у 41% работников во всем мире.

Относительно реалистичности инициативы Д. Медведева можно уверенно утверждать, что она будет реализована, причем не в слишком отдаленном будущем. Во-первых, об этом косвенно говорит настойчивость инициатора инновации: в феврале 2021 г. он предложил «оживить» идею 4–дневки и начать подготовку поправок в Трудовой кодекс РФ, а в апреле этого же года политик подтвердил свою позицию на встрече с профсоюзами [14]. Во-вторых, многие политические силы поддерживают начинание экс–президента РФ. Например, Федерация независимых профсоюзов России (ФНПР) готова принять 4–дневную рабочую неделю в любой момент [15]. Уполномоченный по правам человека в Москве Т. Потяева также выразила абсолютную поддержку предложения и выказала готовность к введению 4–дневки для женщин. Член Комитета Государственной думы РФ по труду, социальной политике и делам ветеранов С. Вострецов считает, что Россия осуществит переход на 4–дневную рабочую неделю к началу 2030 г. [16] Аналогичной позиции придерживается первый заместитель председателя Комитета Совета Федерации РФ по социальной политике В. Рязанский [17]. В Российском союзе промышленников и предпринимателей (РСПП) считают, что намеченное радикальное изменение трудового режима возможно к 2035 г., однако это не мешает его представителям прорабатывать формы и инструменты для введения новой системы.

Уже сегодня идет целенаправленная практическая проработка инициативы 4–дневной рабочей недели. Сам экс–президента РФ Медведев считает, что внедрение новой системы должно идти постепенно: сначала путем введения короткой рабочей пятницы, потом в порядке эксперимента локально в одном регионе или в группе компаний и т.д. [18] В этом же русле высказываются предложения о паллиативных шагах: сокращение продолжительности рабочего времени для определенных групп работников – молодые семьи, граждане, ухаживающие за больными или пожилыми родителями, детьми–инвалидами и т.п. Однако никаких нормативных актов по данному вопросу до сих пор не принято, а в прессе фигурирует информация о том, что Министерство труда и социальной защиты РФ только готовит пилотный проект по внедрению 4–дневки на некоторых предприятиях, участвующих в национальной программе повышения производительности труда: в эксперименте будет задействовано 266 компаний малого и среднего бизнеса в 30 регионах страны, сотрудникам которых предполагается сохранить прежнюю зарплату, а издержки самих предприятий из–за перехода на сокращенный режим работы компенсирует государство (100% – в первый год, 50% – во второй и 33% – в третий) [19].

Все вышесказанное недвусмысленно говорит о том, что российские власти заранее готовятся к ослаблению проблемы безработицы в ПИО, что принципиально преобразит нынешний рынок труда.

8. Образование в постиндустриальной экономике

Надо сказать, что для ПИО само понятие безработицы уже в конце XX века было несколько переосмыслено и стало рассматриваться в качестве переходного этапа в жизни человека, когда возникшая вынужденная пауза в рабочей деятельности может быть использована для изучения новых профессий. При этом центральным звеном политики в области безработицы в ПИО выступает эффективная национальная система обучения на протяжении всей жизни индивидуума [Levett, 1994].

Уже на протяжении многих лет подчеркивается тот факт, что в ПИО значение человеческого капитала по сравнению с промышленным (физическим) капиталом резко увеличивается [Gershuny, 2005]. Одновременно подчеркивается, что постиндустриальные ценности применимы лишь к небольшой части населения, в связи с чем вызовы ПИО продуцируют в национальных мобилизационных структурах совершенно разные ответы со стороны масс и элит [Wilensky, 2003]. Различия в поведенческих моделях различных социальных групп населения дополняются в ПИО еще и «большой дивергенцией» («great divergence») между теми городами, которые стали центрами инноваций и идей, и теми, которые остались традиционными производственными центрами; такая тенденция характерна для городов как США, так и Европы, включая Великобританию [Martin et al., 2016]. Не удивительно, что в этих условиях исследователи все чаще рассматривают альтернативные модели занятости [Eichhorst, Marx, 2015].

Сегодня в научной литературе уже есть предложения считать стартом ПИО 2008 год [Guex, Crevoisier, 2017]. Такой подход лишний раз активизирует стратегии регионального развития. Так, на основе концепции Роберто Каманьи [Camagni, 2005] и его коллег [Camagni, Capello, Caragliu, 2016], в которой регион рассматривается как место встречи различных поставок и потребностей, предложена оригинальная типология регионов в ПИО [Guex, Crevoisier, 2017], суть которой сводится к пространственной матрице «спрос–предложение» (табл. 2).

Таблица 2. Типология экономики регионов в ПИО по Гексу–Кревозье

Источник: [Guex, Crevoisier, 2017].

Из табл. 2 вытекает, что регионы в постиндустриальной глобализации должны более тщательно учитывать свою специфику и, следовательно, свои возможности и преимущества. Так, если регионы 1-го типа развиваются за счет индустриальной международной конкурентоспособности, то регионы 3-го типа – за счет адаптации производства под нужды местного населения; если регионы 2-го типа развиваются за счет привлекательности для жизни и посещения граждан всего мира, то регионы 4-го типа – за счет адаптации сферы услуг под нужды местного населения [Guex, Crevoisier, 2017].

Забегая немного вперед, укажем, что типология Гекса–Кревозье полностью применима к университетам, которые также могут выступать в указанных четырех ипостасях. Это особенно актуально на фоне артикуляции проблем, посвященных конфликтам между городскими сообществами и вузами. Так, некоторые исследователи считают, что экономика, в которой доминируют университеты, искажает нормальные рыночные стимулы и поощряет особую форму застопорившейся джентрификации [Lafer, 2003]. Борьба за умы в ПИО ведется и на площадке университетов, что подтверждается академическим интересом к вопросу о том, как влияет высшее образование на национальную идентичность и социальную сплоченность учащихся [Idris et al., 2012].

На этом фоне проблемы развивающихся стран становятся особенно очевидными, когда для них даже простое количественное насыщение общества университетами стоит в качестве первоочередной цели при растущих национальных амбициях. Таким государствам, как, например, Эфиопия, приходится одновременно решать проблему роста количества и качества образования [Deuren et al., 2013]. Однако не менее острые проблемы встают и перед развитыми странами. В литературе стало уже традиционным рассмотрение таких аномалий, как незавершенное высшее образование, снижение рентабельности инвестиций в образование на фоне роста задолженности по студенческим кредитам и числа дефолтов по ним, снижение продуктивности университетских исследований с одновременным ростом административного аппарата и бюрократии и т.п. [Murphy, 2015]. Свой вклад в копилку современных проблем СВО вносит и Россия, в которой университеты поставляют на рынок труда «полуфабрикат»: по оценкам экспертов, средний срок доучивания специалистов из лучших вузов страны составляет в среднем 12 месяцев, а затраты на это исчисляются миллионами рублей» [20].

Все перечисленное предполагает совершенно новую модель университета и СВО в российском ПИО.

9. Экономика и образование в России: амбиции vs целесообразность

Для современной российской политики характерны глобальные цели и инициативы, в которых просматриваются амбиции на мировое лидерство. Например, в соответствии с Указом Президента РФ № 599 от 07.05.2012 «О мерах по реализации государственной политики в области образования и науки» [21] был запущен Проект 5–100 (The Russian Academic Excellence Project), направленный на вхождение к 2020 г. не менее пяти российских вузов в первую сотню ведущих мировых университетов согласно мировым рейтингам. Реализация Проекта 5–100 длилась в течение 2012–2020 гг., за эти годы на него было потрачено около 80 млрд руб., но к началу 2021 г. ни один из 21 участников проекта так и не вошёл в топ–100 ни одного глобального рейтинга университетов.

Несмотря на это, в Указе Президента № 204 от 07.05.2018 «О национальных целях и стратегических задачах развития Российской Федерации на период до 2024 года» [22] снова поставлены не менее глобальные и амбициозные цели: вхождение Российской Федерации в число пяти крупнейших экономик мира; обеспечение темпов экономического роста выше мировых при сохранении макроэкономической стабильности; обеспечение присутствия Российской Федерации в числе пяти ведущих стран мира, осуществляющих научные исследования и разработки в областях, определяемых приоритетами научно–технологического развития; вхождение Российской Федерации в число 10 ведущих стран мира по качеству общего образования. На основе данного указа принято Постановление Правительства РФ № 729 от 13.05.2021 «О мерах по реализации программы стратегического академического лидерства "Приоритет–2030"»; указанная программа сменила Проект 5–100 и программу развития опорных университетов.

Приведенные примеры показывают, что Россия постоянно втягивается в масштабные проекты, которые требуют от нее огромных усилий и затрат, но носят в основном имиджевый характер и не дают существенных практических результатов. В условиях перехода к ПИО такой подход чреват истощением ресурсов страны при крайне малой результативности проводимых правительственных мероприятий. В связи с этим правомерно поставить вопрос о том, какая доктрина может быть противопоставлена существующей политике и может считаться более целесообразной.

Все сказанное ранее позволяет сформулировать несколько ключевых тезисов новой парадигмы.

1. Следует отказаться от доктрины «глобального доминирования» в пользу доктрины «разумной достаточности». Опыт показал, что Россия не в состоянии развивать на мировом уровне все отрасли и технологические направления. В связи с этим следует определить некое «технологическое ядро», включающее отрасли и виды деятельности, по которым Россия может удерживать передовые позиции в мире и за счет этого обеспечивать внутреннюю и внешнюю безопасность страны. В данный момент из указанного технологического ядра выпадают электроника и наноиндустрия, отсутствие которых тормозит обеспечение технологической и военной безопасности.

2. Параллельно с поддержанием производства отраслей технологического ядра на мировом уровне необходимо разворачивать повсеместное расширение сферы услуг и экономики досуга. Именно эти виды деятельности будут служить главным источником занятости для кадров, высвобождаемых из промышленного и аграрного секторов экономики. Такой приоритет предполагает переход к проактивной стратегии регионального развития. Это означает, что центр тяжести государственных интересов следует переносить с секторов 1-го и 2-го типа в матрице Гекса–Кревозье на сектора 3-го и 4-го типа (табл. 2). В противном случае социальные проблемы, вызванные масштабной безработицей в регионах, могут полностью обнулить позитивные технологические достижения ПИО. Именно эта опасность требует максимальной автономии экономики российских регионов с ее соответствующей перестройкой в пользу индустрии услуг. В этом смысле политика регионализации российской экономики противостоит ее глобализации, но выступает в качестве основы ее будущего социального благополучия.

3. Важную роль в решении надвигающихся социальных проблем должна играть СВО, для чего она должна быть радикально изменена под конструируемую модель экономики. Это означает, что отечественные вузы должны усилить свою региональную составляющую и уменьшить свою автономию от региона. Для этого федеральный регулятор, региональные власти и сами вузы должны пересмотреть программы подготовки кадров в сторону сферы услуг и творческих видов деятельности экономики досуга с ориентацией на потребности региона, в котором расположены учебные центры. В противном случае бюджетная «накачка» инженерных кадров может обернуться их последующей безработицей в условиях роботомики.

4. Вузы должны утратить свою автономию от рынка труда за счет перекладывания проблем трудоустройства на выпускников. В ПИО отсутствие у университета опции по трудоустройству будет означать приговор ему со стороны абитуриентов. Фактически вузы должны отказаться от политики массового стандартизированного образования и «слиться» с предприятиями региона: с одной стороны, готовить для них кадры в индивидуальном порядке, с другой стороны, в процессе учебы студентов привлекать предприятия для обеспечения более четкой привязки учебного процесса к практическим нуждам и особенностям местной экономики. Все это означает работу вузов преимущественно в рамках 4-го типа организаций в матрице Гекса–Кревозье и переходу к стратегии эксклюзивной (сугубо целевой) подготовки кадров с учетом даже мелких работодателей.

5. В дополнение к предыдущему предложению вузы должны стремиться к превращению в многопрофильные региональные площадки, на которых будет происходить столкновение спроса и предложение кадров. Одним из подразделений университетов должна стать кадровая службы, осуществляющая мониторинг регионального рынка труда. Эта новая опция позволит им не только помогать в трудоустройстве жителям региона, но и разрабатывать и реализовывать программы дополнительного образования, которые, судя по всему, в ПИО станут главной функцией вузов.

Разумеется, этими принципами не исчерпывается новая кадровая парадигма ПИО, но даже их достаточно, чтобы понять масштаб необходимых организационных и институциональных изменений в российской экономике.

10. Заключение

ПИО уже является реальностью и с этим нельзя не считаться. История человечества показывает, что промышленная революция, сопровождавшая становление капитализма, привела к возникновению массы «лишних» людей и к крайне жестоким формам освобождения от них; есть все основания полагать, что нынешний этап ПИО, связанный с внедрением роботомики, вызовет не менее масштабное высвобождение труда. Однако было бы недальновидно утверждать, что эти «лишние» люди будут таковыми навсегда. Наоборот, зрелая фаза ПИО предполагает ослабление эффекта масштаба, переход к эксклюзивному предложению товаров и услуг, рост межличностных связей.

Иными словами, в ПИО каждый человек будет приобретать обувь и одежду по заказу, иметь своего семейного врача, ходить на фитнесс под присмотром личного тренера, пользоваться услугами определенных массажистов и парикмахеров, покупать йогурт в определенном магазине от определенного производителя и т.д. Все это рано или поздно произойдет, но лучше к этому заранее подготовиться и пройти переходный период с минимальными социальными издержками.

Литература

Балацкий Е.В. (2007). Теория жизненных ресурсов: модели и эмпирические оценки// «Мониторинг общественного мнения», №2(82). С. 124–133.

Гроф С. (2002). Надличностное видение: Целительные возможности необычных состояний сознания. М.: Издательство АСТ. 237 с.

Дзоло Д. (2010). Демократия и сложность: реалистический подход. М.: Изд. дом Гос. Ун-та – Высшей школы экономики. – 320 с.

Зиновьев А.А. (2004). На пути к сверхобществу. СПб.: Издательский Дом «Нева». – 608 с.

Лири Т., Стюарт М. (ред.). (2002). Технологии изменения сознания в деструктивных культах. С–Пб.: «Экслибрис». – 224 с.

Уилсон Р.А. (2005а). Психология эволюции. М.: ООО Издательский дом «София», 2005. – 304 с.

Уилсон Р.А. (2005б). Квантовая психология. М.: ООО Издательский дом «София», 2005. – 208 с.

Фёдоров А.Н. (2010). Реальная опора советской власти: социально–демографические характеристики городского населения России в 1917–1920 годах (на материалах Центрального Промышленного района) // Журнал исследований социальной политики, том 8, №1, с. 69–86.

Balatskii E.V. (1999). Leisure as a Factor of Economic Equilibrium// «Herald of the Russian Academy of Sciences», Vol. 69. No. 6, pp. 531–536.

Balatskii Е.V. (2008). Mental Circuits, Society Stratification, and Civilization Waves// «Herald of the Russian Academy of Sciences». Vol. 78, No. 4, pp. 377–382.

Balatsky E.V., Ekimova N.A. (2021). Russian economy model: Post–industrial society without industrial sector// Mir novoi ekonomiki = The World of New Economy. 15(2), p. 29–46.

Bauman Z. (2000). Liquid Modernity. Cambridge: Polity Press. 228 p.

Becker G.S. (1965). A Theory of the Allocation of Time// The Economic Journal, Vol. 75, No. 299, pp. 493–517.

Bell D. (1973). The coming of post–industrial society: A venture of social forecasting. N.Y.: Basic Books. – 507 p.

Calhoun J. (1973). Death Squared: The Explosive Growth and Demise of a Mouse Population // Proc. roy. Soc. Med., Vol. 66, no. 2. P. 80–88.

Camagni R. (2005). Economía urbana. Barcelona: Antoni Bosch. – 332 p.

Camagni R., Capello R., Caragliu A. (2016). Static vs. dynamic agglomeration economies. Spatial context and structural evolution behind urban growth// Papers in Regional Science, 95(1), pp. 133–158.

Deuren R. van, Kahsu T., Ali S.M., Woldie W. (2013). Capacity Development in Higher Education: New Public Universities in Ethiopia// Working Paper No. 2013/24. – 39 p.

Eichhorst W., Marx P. (ed.) (2015). Non–Standard Employment in Post–Industrial Labour Markets: an occupational perspective. Edward Elgar Publishing. – 448 p.

Gershuny J. (2005). What do we do in Post–industrial Society? The nature of work and leisure time in the 21st Century// ISER Working Papers, No. 7. – 25 p.

Gladwell M. (2008). Outliers: The Story of Success. N.Y.  Boston  London: Little, Brown and Company. 310 p.

Guex D., Crevoisier O. (2017). Post–industrial globalization and local milieus: A typology// CRED Research Paper, No. 15. – 23 p.

Heinberg R. (2011). The End of Growth: Adapting to Our New Economic Reality. Cabriola Island, B.C.: New Society Publishers. 321 p.

Idris F., Hassan Z., Ya’acob A., Gillb S.K., Awal N.A.M. (2012). The role of education in shaping youth’s national identity// Procedia – Social and Behavioral Sciences, 59, pp. 443–450.

Lafer G. (2003). Land and labor in the post–industrial university town: remaking social geography// Political Geography, 22, pp. 89–117.

Levett A. (1994). Work and Unemployment in Post–Industrial Times/ in Labour, Employment and Work in New Zealand 1994, ed. P.S. Morrison, Victoria University of Wellington, Wellington, pp. 378–384.

Maenner M.J., Shaw K.A., Baio J., Washington A., Patrick M., DiRienzo M., Christensen D.L., Wiggins L.D., Pettygrove S., Andrews J.G., Lopez M., Hudson A.; Baroud T., Schwenk Y.; White T., Rosenberg C.R., Lee L.C., Harrington R.A., Huston M., Hewitt A., Esler A., Hall–Lande J., Poynter J.N., Hallas–Muchow L., Constantino J.N., Fitzgerald R.T., Zahorodny W., Shenouda J., Daniels J.L., Warren Z., Vehorn A., Salinas A., Durkin M.S., Dietz P.M. (2020). Prevalence of Autism Spectrum Disorder Among Children Aged 8 Years – Autism and Developmental Disabilities Monitoring Network, 11 Sites, United States, 2016// MMWR, Surveillance Summaries, Vol. 69, No. 4, pp. 1–12.

Martin R., Sunley P., Tyler P., Gardiner B. (2016). Divergent cities in post–industrial Britain. London, Government Office for Science. 41 p.

Maslow A.H. (1954). Motivation and personality. New York: Harper. 411 p.

Murphy P. (2015). Universities and Innovation Economies: The Creative Wasteland of Post–Industrial Society. Australia: James Cook University. 268 p.

Ramsden E. (2011). From Rodent Utopia to Urban Hell Population, Pathology, and the Crowded Rats of NIMH // Isis, 102(4), pp. 659–688.

Stevenson R.L. (2008). In the South Seas. Cambridge: Cambridge Scholars Publisher. – 222 p.

Wilensky H.L. (2003). Postindustrialism and postmaterialism? A critical view of the new economy, the information age, the high tech society and all that // WZB Discussion Paper, No. SP 2003–201, Wissenschaftszentrum Berlin für Sozialforschung, Berlin. – 33 p.